Письмо Иоганна Зельцера плыло здесь вдоль берега, занятого немцами, потом переплыло Ладогу, потом тряслось на попутных и попало в тыл, к жене и трем его детям, когда он лежал на дне Финского залива.

Письмо превратилось в завещание.

Да оно и было написано как завещание — кончалось словами: «Помните меня, я вас очень любил».

В прошедшем времени...

Он действительно их очень любил.

После войны жена его дала мне прочесть это письмо. Зельцер писал: «Не знаю, доходят ли к вам мои письма, знаете ли вы о нашей жизни. Кругом — насколько глаза видят — пожарища! Выйдешь ночью на палубу, смотришь, смотришь без конца. Смотришь и запоминаешь. За все враг заплатит сполна. Положение наше серьезное, но мы знаем всю правду и будем биться до конца. Может быть, мне не придется увидеть вас, знайте, буду драться до последнего, пока будет теплиться сознание и я смогу действовать...»

За несколько дней до последней нашей встречи его, как и меня, вызвали в штаб флота: надо было писать проект обращения моряков, того самого, в котором давалась священная клятва: «...Пока бьется сердце, пока видят глаза, пока руки держат оружие, не бывать фашистской сволочи в городе Ленина».

Зельцер писал проект этой клятвы, он и сдержал ее.

Как семьдесят тысяч моряков, погибших под стенами Ленинграда.

В письме-завещании были строки, приписанные в конце, — строки проклятия. Помню их наизусть. «Будь он проклят, — писал он об одном своем недавнем друге, — кровью наших погибших товарищей».

Это читать было страшно — друг был жив-здоров. Друг в эти дни забыл о своем долге. И Иоганн проклял его.

Иоганн Зельцер пришел в литературу из Одесского порта, с флота: он был сначала грузчиком, потом краснофлотцем.

С ухватками, походкой, жаргоном «братишки», коренастый, крепко стоящий на земле, легко воспламеняющийся и так легко гаснущий, он был замечен Вишневским, обнародовавшим первый его талантливый рассказ; Вишневский же пленил его навечно — не только подражал ему коротким, рубленым, нервным письмом, но даже и ходил вразвалочку, как Вишневский, даже воздух рубил яростно кулаком, как, бывало, рубил, доказывая, Вишневский. — Смешно сказать, но и манеру быстренько собирать вилкой еду на краешек тарелки заимствовал от Вишневского. Не думаю, что он делал это сознательно; он был влюблен в Вишневского детской, наивной влюбленностью, переходящей в обожание, и если это порою и раздражало, то все-таки не могло не трогать безыскусственной наивностью.

Перед войной мы написали с ним сценарий о подводниках на материалах финской войны, участником которой он был и за которую его наградили орденом Красной Звезды. Потом сценарий уехал в Алма-Ату вместе со студией, я потерял его из виду. Фильм появился, снятый Александром Ивановым в Баку, в сорок третьем. Иоганна Зельцера уже давно не было в живых. Фильм назывался «Подводная лодка «Т‑9».

...Началась война, и Иоганн заступил на флотскую комиссарскую вахту, с начала и до конца держа, подобно комиссару из любимейшей им «Оптимистической трагедии», марку Советского Военно-Морского Флота. «Форс не теряй, в зубах ковыряй, люди подумают — мясо кушал»...

— Любимец корабля погиб, — сказал мне с печалью комиссар «Марата», у которого я справлялся о подробностях гибели друга.

Читаю в дневнике Вишневского: «Изумительный осенний пушкинский день, золотисто-красные клены, желтеющие березы. Отбоя нет... Иду на поврежденный корабль. Развевается флаг на сломанной грот-мачте... Тишина. Несколько человек у трапа. Какая-то маленькая женщина спрашивает Зельцера. (Его сестра, военный врач кронштадтского морского госпиталя. — А. Ш.) Старшина отвечает: «Зельцер был на фок-мачте, погиб».

Лишь спустя несколько недель водолазы нашли на дне залива оторванный клок кителя с карманом, на кармане — проржавевший орден Красной Звезды, а в кармане — размокший, разъеденный морской солью, с фиолетовыми затеками партийный билет; в туманных, расплывшихся буквах угадали имя «Иоганн» и «год рождения». И еще: место выдачи билета — г. Ленинград.

И больше ничего не было.

(Из Ленинграда я недавно получил три фотографии Иоганна Зельцера — их мне прислала его вдова, прочитавшая о своем муже в «Знамени». На одной из фотографий погибшего писателя, он запечатлен в кителе, с той самой Красной Звездой, которая была обнаружена на дне Финского залива вместе с размокшим партбилетом. На обороте фотографии — надпись, очевидно сделанная в тот день, когда мы провожали семьи в эвакуацию.

«Дорогой жене и детям. В день расставания. Твердо уверен, что скоро настанет день, когда мы вновь соберемся и заживем по-прежнему, дружно, хорошо, а пока не забывайте меня и, что бы ни случилось, помните, я вас всех крепко любил, всегда думал о вас и все мои помыслы были направлены к тому, чтобы вам всегда было хорошо. Ваш тоскующий по вас папка!

Иоганн.

Помните меня, дорогие, до скорого свидания!»)

День 23 сентября, когда бомба попала в «Марата»...

Немцы бомбили Кронштадт в этот день, как никогда. Над крепостью, над рейдом, над кораблями висели одновременно по шестьдесят, по семьдесят немецких штурмовиков и тяжелых бомбардировщиков. Они шли волнами, непрестанно.

Такой атаки Кронштадт еще не знал.

Это был и день кульминации немецкого наступления.

Вишневский записал в дневнике в этот день: «В салоне Политуправления пусто. На столах недоеденная каша. Подавальщица говорит мне: «Не хочется умирать, хочется жить. Дочь у меня».

На «Марат», стоявший у стенки в гавани (и поэтому он не мог маневрировать, уходить от массированных ударов авиации), пикировали волнами свыше сорока бомбардировщиков. Корабль отбил один за другим три воздушных налета. Зельцер по боевому расписанию — комиссар зенитчиков на фок-мачте. Очередь немецкого штурмовика убила наповал одного из матросов — комиссар занял его место.

Четвертый налет... Бомба, пробив палубу и попав в пороховой погреб, оторвала кораблю нос; гигантская, невиданная волна захлестнула «Марата», рухнули башни, надстройки, взметнулись над волной и вместе с волной люди.

Еще живые и уже мертвые.

Ушла в воду носовая часть линкора. И с нею стоявшие по боевому расписанию на своих местах сотни матросов и командиров. Захлебнулись.

Ушла на дно и фок-мачта. С зенитчиками и их комиссаром...

«Марат» без носовой части остался на плаву — это столь же невероятно для корабля, как подвиг летчика Мересьева — для человека.

Но ведь и весь ленинградский, кронштадтский сентябрь был столь же невероятен.

«Марат» не только остался на плаву. «Марат» стрелял. Из дневников убитых под Ленинградом немцев мы узнали, чем был для них его главный калибр. «Марат» стрелял, словно бы ничего не случилось, держали всю войну вахту уцелевшие зенитчики и артиллеристы — на части уцелевшей палубы.

«Марат» вел огонь по врагу, а по окончании войны долго служил учебным центром связи.

Я был на его палубе в сентябрьские и октябрьские дни