«Старший думает, все же, что я трус! Хорошо, я докажу, что он ошибается!» Произнеся эти слова, Архипов повернулся, лег на койку, лицом к стене, и затих.

Видимо, разговор этот произвел на всех тяжелое впечатление. В наступившем молчании чувствовалась напряженность неловкого положения.

Желая разрядить напряженную атмосферу, старший встал из-за стола и, держа лист нарядов перед собой, произнес: «Наряд на завтра: часовыми – Иванов, Черных и Мельник! Подчасками – Долгой, Иванов-второй и Бучило! – затем, не меняя тона, обратясь в сторону Архипова, проговорил: – Я не назвал тебя трусом, но советую взять себя в руки!»

Посмотрев на часы, показывавшие десять часов вечера, старший объявил, что пора тушить огни и ложиться спать.

Стрелка часов не дошла еще до половины одиннадцатого, как пост погрузился в полумрак и глубокий сон овладел его обитателями.

Не спали только часовой с подчаском, ходившие как маятники, вдоль наружных стен поста, и бедный Архипов, получивший незаслуженную кличку «труса».

Ему не спится. Он ворочается на своей скрипучей койке с боку на бок, усиленно дымит папиросой и думает. Мысли его далеко отсюда, на берегах милой Волги, где родился он и где протекали годы его детства.

Затем вспомнил он свою юность, время обучения сапожному мастерству у дяди Потапыча. А там рекрутчина, служба и отправление на Дальний Восток, в Маньчжурию. Убивалась мать, снаряжая сына на край света. Не чает она его возвращения. Причитала, как у покойника.

«Здесь хорошо! Легко и свободно дышит грудь! Дикая бескрайная тайга поет чудные песни! По окончании службы остаться бы здесь, выписать мать, завести хозяйство и начать новую жизнь! Да, хорошо здесь! Но я не трус!

Я докажу им, что и у меня есть воля, есть стремления к красоте, как говорится в книжках, есть самолюбие. Я докажу, что я такой же человек, как они, хотя жила моя тонка и коротка кишка! Завтра же пойду на охоту! Не терпится мне! Врут все китайцы про Вана! Пусть сам Ван-переван, чего его бояться? Обыкновенная скотина и больше ничего! Стреляю я без промаха, не даром имею значок за стрельбу. Бог не выдаст – свинья не съест! Но и смерть не страшит! Что такое смерть? В книжках пишут одно, а на самом деле, кто знает? Эх, наплевать! Семи смертям не бывать, а одной не миновать! А что, если убью Вана! Вот-то будет любо смотреть на рожу старшего! Лопнет от досады! Нет! Я покажу им, что я не трус!»

Так рассуждал сам с собой и мечтал, ворочаясь на жесткой постели, Архипов, пока под утро тревожный сон не смежил его уставшие очи.

На другой день сменившиеся часовые показывали, что в тайге, со стороны Кокуй-Шаня, слышались всю ночь какие-то крики, звон жестянок; ржание лошадей и во многих местах, до самого рассвета, горели костры.

Оказалось, что тигры, бродили всю ночь возле бараков рабочих, задрали несколько собак и на самом дальнем участке концессии зарезали лошадь на коновязи, несмотря на усиленный шум, хлопанье ракет и выстрелы из ружей.

Вся концессия была встревожена нахальством хищников

Старший поста выслал дозоры в тайгу, для выяснения положения. Зарезав лошадь, тигры оттащили ее в чашу и там сожрали. Судя по следам, среди хищников был Ван. Так объясняли китайцы рабочие, указывая на его огромные следы, видневшиеся на указанной лесной дороге.

Вследствие тревожного положения, работы по вывозке леса начались с полудня, да и то некоторые рядчики отказались послать своих рабочих в дальние участки, примыкающие к самому Кокуй-Шаню.

Архипов был в одном из дозоров, обходивших дальние участки, и внимательно исследовал следы зверей, в надежде увидеть следы Вана. Наконец, у одного из бараков, где была убита лошадь, китайцы показали дозору на следы царя тайги. Они были почти вдвое больше других следов и произвели впечатление даже на солдат дозора. Они измерили след, оказалось-полторы четверти.

«Ну, лапка! Нечего сказать! – воскликнул старший дозора, трогая рукою отпечатки ладони и пальцев зверя. – Ежели такою десницею дать плюху, пожалуй, останешься доволен! Архипов, как ты думаешь, a?».

Архипов молчал, сосредоточенно о чем-то думал и нервно кусал свои тонкие губы. Во взгляде его светилась отвага и решимость. Он был страшен в эту минуту, как человек бросающийся в пропасть.

«Не трожь его, старшой, – говорили дозорные, – вишь его забрало за живое! Пусть отойдет, тогда сам посмеется!»

Но Архипов и не думал «отходить», он все также был молчалив и угрюм, думая свою упорную думу.

К вечеру груженые лесом подводы и сани, под охраной солдат поста, вернулись из тайги без всяких приключений и происшествий. Но возчики предсказывали, что этим дело не окончится, так как хищники голодны и при том же теперь «звериные ночи», и сам Великий Ван обходит свои владения.

И действительно, на следующую ночь тигры задрали еще двух лошадей невдалеке от поста и умертвили китайца, поставленного с ружьем охранять лошадей у коновязей.

Это окончательно переполнило чашу терпения рабочих концессии, и они наотрез отказались выехать в лес на работу. Рабочих было около двух тысяч человек. Все они сидели по своим баракам, сосредоточенно курили и пили чай.

XXIX. Незнакомые песни

На следующий день многочисленные дозоры солдат наводнили леса концессии. Выстрелами из винтовок и песнями людей, хищники были отогнаны в глубь тайги.

К звукам выстрелов и хлопушек хищники уже привыкли, но звуки песен впервые еще нарушили тишину дремучих лесов. Эти звуки, могучие и властные, гремели в отрогах Лао-Э-Лина и далекое эхо вторило им, отражаясь многократно в падях и распадках Хамихеры. К ним прислушивались обитатели дикого Шухая и грустные думы тревожили Великого Вана, стоявшего на выступе высокого утеса, венчавшего один из отрогов Кокуй-Шаня. Перед ним расстилалось бесконечное море лесов и скалистых сопок. Вековые кедры качали своими темными вершинами и шептали ему о прошлом и невозвратном, а внизу, у подножья гранитных гор, разливалась и ширилась незнакомая песня, заглушая тихую печальную песню дряхлой тайги.

Эти звуки наполняли бесконечные пространства дикой пустыни.

Великий Ван понял, что какая-то новая непреодолимая сила, уничтожая все на своем пути, движется вперед.

Он почувствовал в себе необычайный прилив гнева и полный злобной ярости, направился вниз, к подошве Кокуй-Шаня, где звучали эти ненавистные неведомые песни.

Там, пробираясь по лесной тропке, шел дозор из трех солдат.

Их дружная тягучая песня, в такт медленных шагов, звенела в чаще кедровника и неслась в даль, замирая в глубине узкого ущелья.

Солдаты двигались гуськом, с винтовками за плечами.