никогда бы не принял подобного завещания, – он усмехнулся. – Старушка Барсеньева могла сочинить духовную грамоту хоть на пять миллионов, сути дела это не меняет. Их тебе не видать как своих ушей! Да и холера в Москве свирепствует столь сильно и столь часто, что твоя смерть здесь никого не удивит. Просто будет одним слухом больше. Зачем тебе это? Я никогда не считал тебя алчным.

– Нет, Шура, тут не совсем алчность… Тут что-то иное! Азарт? Жажда приключений? Надежда на торжество закона? Не знаю… Но можно всю жизнь просидеть за конторским столом или провести ее в портах да в лавках. А тут – вызов, настоящий вызов судьбы, к тому же с обещанной наградой! Это, друг, дело другое…

– Коль хочешь другого дела и приключений на свою голову, ты тогда, брат, женись! Вот превеселое и премилое занятие! Сразу вся дурь из головы улетучится! А ворошить осиное гнездо, поверь мне, – не лучшее развлечение!

– Послушай, завещание будет оглашено через пару недель, – я понизил голос. – Пока о цели моего приезда никто не знает. Я не стану оскорблять тебя намеками о том, что о нашем разговоре не стоит распространяться.

– Да, конечно! Боже упаси! Я не хочу всю оставшуюся жизнь корить себя за гибель своего друга детства… – и Корзунов опрокинул очередную рюмку.

Тут я вспомнил, что хотел расспросить его о некоторых людях, упомянутых в моей записной книжке.

– Знаешь ли ты некоего Хвостова? – спросил я чуть захмелевшего приятеля, который теперь сидел в своем кресле, закинув руки за голову и глядя в потолок. – Алоизия Капитоновича, если не ошибаюсь… Я слышал, что он тоже служил управляющим у Савельева.

– Нет, ты ошибаешься, – отозвался тот. – Я знаю одного Хвостова и даже, кажется, Алоизия Капитоновича, но он носит какой-то средний чин в одном из московских присутственных мест. Впрочем, верно: с Савельевым он тоже знался. В здешних канцеляриях, как ты понимаешь, всегда полезно иметь своего человека. Кажется, он двоюродный брат Стратона Огибалова…

– Того самого, что, как ты говорил, своей рукой подписывался вместо Савельева?

Корзунов устало махнул рукой:

– Ай… Он не только двоюродный брат, он его первый враг и главный соперник. Поэтому вряд ли ты добьешься от него правды. Савельев, к слову, любил сталкивать их лбами, чтобы они друг за другом приглядывали. И наушничали, само собой разумеется. Но Огибалов непотопляем. Покровительство Кобриных сведет на нет любые слова любых Хвостовых.

– Благодарю за науку, однако, думаю, мне все же стоит с ним встретиться. И со вдовой Савельева тоже. А там уж как пойдет…

– Вот, Марк! Как пойдет! Так дела не делаются! У вдовы, кстати, есть дочь. Премилая особа! Познакомься с ней, поговори, но только на более возвышенные темы, чем те полмиллиона, которые тебе посулила ее покойная тетушка. А лучше, мой тебе совет, вовсе забудь про это чертово завещание! Ты всегда мыслил здраво, так прими же верное решение!

– Спасибо, Шура, я теперь пойду. Мне действительно нужно все обдумать…

Я встал и протянул Корзунову руку. Он торопливо пожал ее, потом взял свой стакан, сделал из него глоток, нервно громыхнул им об поднос и натужно улыбнулся:

– Прости! Ненавижу остывший чай…

Глава II

Еще одной персоной, с которой я желал безотлагательно познакомиться и побеседовать, был бывший приказчик Савельева Арефий Платонович Шепелевский. Миша Барсеньев, насколько я мог судить по его бумагам, считал, что этот человек что-то знает о нашем деле. Особенно ценным обстоятельством было то, что Шепелевский, в отличие от всех прочих подписантов завещания, все еще оставался жив.

Поэтому на следующий день я отправился к кожевенному заводу в Замоскворечье. Поиски нужных мне дома и квартиры не отняли много времени: в местном трактире меня, вероятно, приняли за кредитора и потому не без удовольствия назвали нужный адрес.

Дверь, ведущая в жилище Шепелевского – комнату этажом выше какого-то притона, замызганного до неприличия, – была заперта. На стук же никто не отозвался.

Домовладелица, высокая и грузная женщина неопределенного возраста, стоя у окна второго этажа в соседнем флигеле, небрежно курила толстую серую мятую папиросу. Увидев, как я поднимаюсь по лестнице, она ткнула окурок в горшок с геранью, стоявший на подоконнике, и, вытерев мясистые пальцы лоснящимся от грязи бурым передником, сделала шаг мне навстречу.

– Господин кого-то ищет? Едва ли он сможет подобрать здесь жилье по себе… – она смерила меня подозрительным взглядом.

– Вы правы, сударыня. Мне не нужно жилье. Я разыскиваю здесь одного человека.

– Кого же, позвольте спросить?

– Мне нужен Арефий Платонович Шепелевский. Насколько я знаю, он снимает комнату в этом доме, – я выудил из кармана новенький серебряный рубль и положил его на запыленный подоконник.

– И то правда, снимает, – протянула хозяйка, придвинув монету к себе пальцем. – Только вот не бывает тут месяцами… Он, болезный, нынче в Екатерининской больнице, что на Третьей Мещанской улице. Вот уже месяц, да, а то и поболее. Приступ, как ее, м-м-м… нер-ви-ческой лихорадки, вот! Это мне так про Арефия Платоновича околоточный сказал, когда того в очередной раз-то забирали. Сказать по чести, пил он безобразно. Вот вам и вся лихорадка! Он-то пьет, а жильцы-то жалуются! Но я не в обиде, нет! За комнату платит он исправно. Недавно так и вовсе заплатил за полгода вперед. Здесь все чин по чину! Комната его пока в целости и сохранности стоит, а в больнице его лечат, и жильцам моим спокойно. Вот и ладно!

Я поблагодарил хозяйку и поспешил покинуть ее дом.

По сведениям из писем Барсеньевой, после смерти Савельева Шепелевский на службе ни у кого не состоял. Остатки денег из своего жалования он, скорее всего, уже давно бы пропил. И оплата съемной комнаты за полгода вперед?..

Погруженный в размышления, я добрался на извозчике до Третьей Мещанской улицы и, увидев на углу большое неказистое деревянное здание, остановил пролетку.

Главный корпус Екатерининской больницы, лишенный какого-либо изящества, давил на посетителя своим казенным видом: стенами песочного цвета, в который красили все общественные заведения подобного рода, да высоким забором, окружавшим длинные прямоугольные одноэтажные постройки, похожие на армейские казармы.

Психиатрическое отделение располагалось чуть поодаль от главного корпуса и представляло собой барак на несколько десятков коек. Внутри стены тоже были окрашены грязной охрой. Пройдя сквозь темный больничный коридор, я переступил порог большой палаты, освещенной солнечными лучами, сочившимися через пыльные мутные стекла высоких узких окон.

В лицо мне ударил влажный душный воздух, наполненный зловонием гниющих матрацев, испражнений, давно не мытых человеческих тел и запахом лекарств. Бормотанье, вскрики, рычание, вопли несчастных пациентов