Лицо флотского офицера только побледнело чуть сильнее. Услышав стук от падения, он здоровой рукой вынул папироску и сквозь сжатые зубы выпустил узенькую струйку дыма.

У соседнего, пока еще пустого стола стоял на коленях русский врач Семенов. Окровавленной рукой он отрывал от цыпленка, лежащего на масляной бумаге, большие куски белого мяса и жадно отправлял их в рот, другой отирал пот со лба. У него были красные слезящиеся глаза человека, проведшего несколько суток без сна.

К нему подошел Макмиллан.

В это время за их спиной санитар, который при ампутации держал руку флотского офицера, поднял его со стола и поставил на пол. Он подхватил пациента под оставшуюся руку и повел по анфиладе комнат куда-то к выходу. Белела культя, перехваченная бинтом, которую флотский офицер нес перед собой так, словно пытаясь рассмотреть ее получше.

Навстречу им солдаты уже тащили на носилках бледного пехотного офицера в залитом кровью мундире.

– Сюда его, – скомандовала Даша.

Так звали ту высокую девушку, которую увидел здесь Даниил и теперь везде искал глазами. Ее клеенчатый передник был залит кровью точно так же, как и все вокруг.

Семенов оторвал крыло цыпленка. На съехавшей кожице осталась красная полоса от пальцев.

– Не люблю тех пациентов, которые при ампутациях не кричат. Они редко выздоравливают, – с полным ртом сказал он.

– Да. Это не есть хорошо, – согласился Макмиллан, подцепил кусок белого мяса такой же окровавленной рукой и сунул его в рот.

Даша за руку вела к столу Даниила, который спотыкался на ходу потому, что не мог оторвать от нее взгляд. Несмотря на атмосферу, пропитанную испарениями крови и стонами, Даша заметила эту странную реакцию, но не отнесла на счет своей редкой красоты. Она вообще никогда не замечала ее. Взгляд Даниила наконец-то уткнулся в груду ампутированных рук и ног, и он пошатнулся.

Даша подвела его к столу.

– Садитесь сюда. Можете? – ласково сказала она.

Этот нежный голос был так странен в этом аду, что Даниил даже вздрогнул.

Он сел и оказался лицом к соседнему столу, где уже лежал пехотный офицер. Даша разрезала ножницами одежду на плече Даниила. Время от времени он чувствовал прикосновение холодного металла и слышал треск ткани, но не отрываясь смотрел теперь туда, на соседний стол.

С пехотного офицера уже был сдернут мундир. На столе лежало почти мальчишеское, по пояс обнаженное тело, с которого санитар теперь смывал губкой кровь.

– Вот-с, приехал к вам умереть, – слишком уж бодро сказал офицер.

Его глаза лихорадочно блестели, старались остановиться на чем-нибудь, что было не так страшно.

Около него уже стоял Семенов, вытирая руки от куриного жира. Он склонился над вишней пулевой раны в левом подреберье.

– Не ваше дело об этом рассуждать. Сейчас посмотрим, – сказал доктор, чуть раздвинул края раны, быстро оглядел ее и взялся за инструмент.

Офицер взвизгнул от боли.

В щипцах у врача показалась пуля Минье со своим характерным рубчатым краем, похожая на наперсток. Семенов сполоснул ее в кружке с водой, стоявшей рядом, и положил на живот пациента. Тот неуклюже поднял голову и не отрываясь смотрел на пулю заплаканными от боли глазами.

– Теперь вам необходимо только спокойствие. Даша, перевяжите его! – крикнул Семенов.

Девушка отошла от Даниила, которого уже держал за руку Макмиллан, склонившийся над его лопаткой.

Врач аккуратно подвигал рукой Даниила и бросил в спину Даше по-английски:

– У этого кость цела. Надо перевязать, и он может идти.

Даша ответила тоже по-английски:

– Я сейчас!

– Американские штаты, пошли на свежий воздух! – весело сказал Семенов по-русски.

– Это есть хорошо, – ответил Макмиллан.

Врачи пошли к выходу.

– Осип, сгоняй в гостиницу, возьми нам воды брусничной да потрохов копеек на десять, – распорядился Семенов.

К нему подбежал здоровенный санитар, вытянулся и рявкнул:

– Слушаюсь!

– Осип, можешь ты не орать хоть однажды? – сказал Семенов и вынул из засаленного кармана медную мелочь. – Вот, держи. И не вопи, ей-богу.

Даша заканчивала перевязку пехотного офицера.

Даниил сидел на высоком столе и все так же не спускал с нее глаз.

– Воды бы испить, сестрица, – попросил офицер.

– Сейчас положим вас на койку, и санитары подадут, – ровно и ласково ответила Даша.

Она снова поймала восхищенный взгляд Даниила, наконец-то заметила и его самого, и его колоритную внешность. Она заправила последнюю складку бинта и пошла к сербу.

Санитары сильными ручищами уже перекладывали офицера на носилки.

– Ох, потише! – сказал он и издал тихий стон.

Санитары, ровняя шаг, понесли офицера.

Даша развернула от себя голову серба и стала обрабатывать его рану.

– Сударь, простите, вы кто будете? Пленный? – спросила вдруг она.

– Был турецкий пленный, бежал. Я – серб. А вы – красавица!

Окрестности Балаклавы, Крым

Биля швырнул в небо почтового голубя. Вернигора по-разбойничьи свистнул, и птица пошла вверх быстрее.

– Они всегда возвращаются? – спросил Вернигора.

– Всегда. Тысячу верст пролетит, а до дому, где вырос, вернется. Как человек.

Севастополь был покрыт толстой пеленой пыли. Ее тяжелые буро-желтые облака прорезали алые молнии разрывов. В районе Графской пристани полыхал огромный пожар. Голубь, посланный Билей, уходил теперь левее, к бухте Балаклавы.

На палубе «Таифа» стоял Ньюкомб и смотрел в небо. Здесь оно было голубым. Голубь появился над горами сначала как едва заметная точка, но острые глаза Ньюкомба сразу отличили ее от всего остального. Он поспешно спустился в трюм.

Голубятня на «Таифе» была устроена так, что ее обитатели, протискиваясь на насест, обязательно задевали маленький серебряный колокольчик. Но его тонкое треньканье сегодня было излишней роскошью. К птице сразу протянулась холеная рука Ньюкомба. Он снял с его лапы полоску тонкой бумаги, развернул и прочел. По губам Ньюкомба, вырез которых делал его похожим на античного Антиноя, пробежала холодная улыбка.

– Приятно познакомиться с вами, мистер Биля! – прошептал он и вышел из трюма.

Севастополь, Крым

Серая тень, как летучая мышь, носилась по хате. Быстрые руки бесшумно переворачивали вещи, перетряхивали одежду, поднимали белье на койках пластунов и сбрасывали его вниз. Когда свет от ночного звездного неба упал на лицо Соломона, стало видно, что он одержим холодным бешенством. В этом сгорбленном, яростно мечущемся мышином короле никто бы не узнал скромного негоцианта, всегда так поспешно снимающего свой картуз едва ли не перед кем угодно. Наконец-то Соломон остановился, тяжело вздохнул и выпрямился. Он еще раз осмотрел горницу и даже пнул вещи, лежавшие на полу.