страшных лесных чудищ — они бродят по лесам и пожирают детей, которые не слушают маму, плохо кушают, отталкивают тарелку с иньямом, маниоковой кашей, жареные бананы — все то, что люди должны есть каждый день. Дарио просыпался от покачивания гамака, слушал шуршание тонкой струйки и вспоминал детство: забытый всеми, он иногда долгие часы просиживал в дальнем углу на горшке, погруженный в грезы, невинный и одинокий. И Дарио думал о том, что люди, в сущности, навсегда остаются детьми — как в детстве, тело их остро ощущает холод и жару, голод и жажду; они кашляют по ночам и просыпаются от позывов, помнят прикосновение воды к коже лица, холодных ножниц к шее, когда стригут волосы; как дети, погружены они в ощущения своего хрупкого тела и, как дети, сидя на зловонных тронах, воображают себя владыками; как дети, гоняются за мимолетными радостями, бросаются в безумные авантюры, мечтая о великих свершениях, которые оказываются потом всего лишь кучкой дерьма.

И вот такие же люди, подобные детям, подстроили негру Папаше ужасную гадость. Утащили его большую жестянку из-под консервов и старым гвоздем проткнули четыре или пять дыр, как в дуршлаге, а потом поставили опять под гамак. Человек, который никогда не проигрывает в домино и рубит тростник лучше всех, проснулся в полночь, нагнулся, взял свою жестянку и… желтые фонтаны брызнули во все стороны, теплая жидкость потекла по босым ногам Папаши, по рукам, напрасно пытался он пальцами заткнуть дыры… Все повскакали, зажгли фонари, хохочут, острят, а Папаша в расстегнутых штанах, весь мокрый, ругается, злится, поносит на чем свет стоит всех и вся…

— Так не поступают с человеком, черт бы вас взял, — снова и снова повторяет Папаша.

— Верно, куманек, с вами поступили по-свински.

Цветной перестал смеяться. Он запевает:

Говорят, задумал Франко

Королем испанским стать.

Пусть тогда горшок свой на ночь

Уж не ставит под кровать.

Пусть на голову наденет

Он посудину свою,

Ведь испанская корона

Не налезет на свинью.

— Слушай, Цветной, если ты не перестанешь горланить, заработаешь…

— Да ладно, куманек, они же нарочно вас подначивают. Елки-палки, мы просто пошутили, и все тут.

ОКТЯБРЬ, 1962

— Ты думаешь, Дарио, американцы и в самом деле сделают это?

— Трусы они… дураки.

— Сделают. Как в Хиросиме.

— Да ну их!

— Но сначала… вот увидишь, нам достанется. Думаешь, нет?

— Достанется.

Молчание. Октябрьский рассвет. Холодный окоп.

— У меня двое ребятишек, Дарио. Понимаешь?

— Ни черта не видно.

— Педрито, старший, уже ходит в школу.

— Ты ничего не слышал?

Тишина. Плеск волн о скалы.

— Нет… А ты?

— Мне что-то показалось.

— Подумать только! Может быть, через минуту все будет кончено. Весь остров вспыхнет как ракета, и все. А что-нибудь останется?

— Море.

Волны набегают на берег, откатываются.

— Убийцы!

— Мы им покажем!

— Я помню, видел одну картину про атомный взрыв. Мать моя, мамочка! Уж на этот раз янки нас пристукнут, обязательно. Ха-ха-ха! Ты знаешь историю про попугая и про пароход?

— Где спрятался пароход?

— Ну да. А вот здесь нам спрятаться некуда. Сбросят американцы бомбу и сотрут нас с лица земли.

— Ладно. Ну их!

— По правде говоря, мы и в самом деле дохляки. Верно?

— Так ведь надо еще, чтоб янки об этом догадались.

— Однако на Плайя-Хирон мы их в два счета распотрошили.

— То были наемники, кубинцы.

Пауза.

— Я вот за старуху свою беспокоюсь, парень, да за ребятишек. Особенно за Педрито.

Молчание. Курить на посту запрещено. Холодный ветер.

— Все равно! Мы им покажем, сволочам. Всем! Всем, кто полезет к нам. Пусть наш остров потонет, мы не отступим.

Тишина.

— Когда я был маленьким, я ужас как темноты боялся. Что значит детство! Мне казалось, будто покойники в темноте бродят. Забивали нам голову всякой чепухой… Я целые дни читал «Рассказы о ведьмах». Ты не читал, маленькие такие книжечки? И о вампирах тоже, о мертвецах…

— А ты видел картину про этого, ну, как его, который стал волком? Как его звали-то?

— А, да, я знаю про кого ты… этот… ну как его… его звали…

— Вот дьявол, на языке вертится!

— Черт побери, как-то вроде…

— Тш-ш! Слышишь? Шумит что-то.

Тишина. Сердце стучит. В пот бросило.

— Да ну тебя! Ничего нет. Это море.

— Мне показалось… Вон там.

— Было бы видно. Здесь местность открытая.

Тишина и безмолвие. Октябрьское утро.

— Я думаю, никакой высадки американцы не сделают. Просто сбросят на нас бомбу, и к чертям собачьим.

— Если решатся.

— Они решатся. Посмотрел бы ты, что они сделали с Хиросимой и Нагасаки! Им на все плевать, только бы нас прихлопнуть, стереть в порошок, в пыль…

— Если сбросят бомбу, весь остров пойдет ко дну.

— Сбросят.

— Но ведь миллионы людей погибнут!

— А мы для них не люди, Дарио, мы просто губастые негры, и все тут.

— А ракеты? Забыл?

— Правильно! Тогда пустим ракету прямо в самый центр Нью-Йорка, пусть получат сполна.

— Если бомбу сбросят на Старую Гавану…

— Пропали мои ребятишки.

Молчание.

— Но я готов даже на это. Лучше умереть, чем гнуть на них спину.

— Взлетит на воздух Капитолий, кино «Кампо-амор» и то, что напротив, и старый кинотеатр «Лира», и «Прадо», даже мол… Весь квартал. Не будет больше ни улицы Теньенте Рей, ни Муралья, ни Компостела… Уйдут в могилу (в яму, в море, кто знает куда) крестная мать Верена, и Каридад, и ее малыш… Господи, даже представить невозможно!

— Жизнь — сплошная мерзость.

— А мы все тем не менее хотим только одного — жить.

— Зачем? Ты же видишь, в конце концов все равно сдохнешь.

— Лучше умереть так. По крайней мере история нас не забудет.

— Что мне до истории? Я хочу жить, быть живым, живехоньким. Сукины дети эти янки! Хуже всего, что после начинается радиация.

Молчание. Прожекторы шарят по морю.

— Знаешь, Дарио, живешь на свете только раз.

— Это такая песня.

— Да ну тебя, кроме шуток. Живешь на свете только раз, а потом — конец. Мне тридцать лет. Я только разохотился жить-то, и вот… А я не хочу умирать.

— Сдрейфил ты.

— Не бреши, сволочь. Если меня прихлопнут — ничего не поделаешь, я не об этом говорю. Я другого боюсь: не смогу жить после взрыва, наслаждаться жизнью. Вот посмотри: этот чертов песок завтра нагреется, как бы шикарно прийти сюда со своей милой и с малышами.

— Правильно ты сказал: жизнь у нас одна. И она одна у миллионов людей, таких же, как мы, они тоже