от страха к мужеству, от трусости к героизму, презрение к смерти взяло верх над инстинктом самосохранения. Тот, кто только что дрожал от страха, смело идет на врага. Отряд дружинников, организованный Дарио, Пепе и Ливио полтора года назад, когда никто не представлял себе, как близка опасность, и не думал о бомбардировках, получил боевое крещение. Они поднялись из своих укрытий, выбежали на дорогу и открыли огонь по самолетам. Многие в тот день были впервые ранены, и все преисполнились решимости выбросить захватчиков с родной земли, чего бы это ни стоило.

Вдруг среди темных туч появились три старых самолета с опознавательными знаками республики, они летели, с трудом сохраняя строй. Первым шел самолет «сифьюри», присланный когда-то по программе американской военной помощи для защиты кубинского неба от проникновения коммунизма. Он обошел слева вражеский бомбардировщик, пристроился ему в хвост и дал длинную очередь. Крыло пиратского самолета оказалось поврежденным, он потерял устойчивость, загорелся и начал падать, разваливаясь в воздухе на куски. Тем временем «Т-33», другая машина этой творившей чудеса кубинской эскадрильи, несмотря на свое жалкое оборудование, ловко маневрировала, стараясь поудобней подойти к цели, ускользала от огня противника, каждую минуту рискуя потерять управление и перейти в штопор. К своему удивлению, второй «Б-26» остался один против трех машин, которые он, видимо, считал сбитыми несколько дней тому назад. Его яростно преследовали те, кто, по заверениям начальства, должен был встретить пришельцев с распростертыми объятиями как спасителей и братьев. Выжимая из моторов все, что можно, огромный «Б-26» стал набирать высоту — тысяча, две тысячи футов, он ударил в направлении моря, преследуемый по пятам самолетами революционного воздушного флота, рожденного тут же, в огне битвы против захватчиков.

Был получен приказ продвигаться к Пальните, где сгруппировались отряды наемников. Неожиданно спустилась ночь, топот сапог по пыльной пустынной дороге заглушал таинственные звуки джунглей: пронзительно кричала сова, тяжело пыхтел в чаще кабан, тревожно перекликались в зарослях испуганные обитатели. Но постепенно все слышней становились отдаленные выстрелы, свист трассирующих пуль. С ранцем за плечами, готовый к бою, шагал Дарио и думал о генерале Панфилове, о его людях, о том, что такое родина; вспоминал книжку в зеленой обложке, где было написано: «Родина — это ты. Убей того, кто хочет тебя убить». Дарио прочел ее несколько месяцев тому назад. Он не знал тогда, как скоро ему суждено самому изведать в бою чувство родины. Теперь он понял: родина — это я, человек, бредущий в ночи навстречу врагу, и враг мой даже не чужеземец, он родился здесь, так же как я, но все продал и предал, потому что родина для него — латифундии и имения, банки и доходные дома, сахарные заводы, огромные магазины, шахты, бары и кабаре — все то, что неотделимо от эксплуатации, политиканства и преступлений. А для Дарио родина неощутима, невидима, не щит и не знамя, не поля, леса, горы, болота и реки, которые он должен отстоять; не крохи частной собственности, ради которых захватчики явились сюда, не справедливое правление и закон, одинаковый для всех кубинцев, не история, спрессованная в учебниках, не родные легенды, народные песни и крестьянские гуаяберы[30], не долина Виньялес или Юмури. Нет! Родина — это национальное представление о человечности. Не отвлеченное, абстрактное, книжное, нет, подлинная человечность, в которую входили и горячая боль за Экспосито и за других павших в бою, и чувство братского единства с теми, кто шагает сейчас рядом, и твоя честь, достоинство, твои идеалы, твоя борьба, любовь к Марии и любовь каждого из твоих друзей к своей невесте, вера в человека, в товарища, в народ — все то, что казалось невозможным, немыслимым и что теперь они ощутили, испытали на деле, увидели воплощенным в жизнь.

И меньше чем за семьдесят два часа было покончено с попыткой вторжения на Плайя-Хирон, в The bay of pigs,[31] развеян миф об американском могуществе. Семьдесят два часа длилось наше крещение огнем.

ВЕЧЕР

В те счастливые и веселые годы (1916–1930) Куба превратилась в огромную сахарную плантацию Соединенных Штатов и Англии. Только в Вуэльтабахо по-прежнему сажали табак и в Гаване изготовляли сигары для наших соседей и союзников. Это был наш вклад в дело борьбы за справедливость и права человека, которая ведется по сей день.

Мы вносили свой вклад безвозмездно, щедро, но нашу щедрость не оценили и дорого пришлось за нее поплатиться. Богатство не принесло пользы кубинскому народу, который, к несчастью, не был воспитан в правилах экономии, бережливости и благоразумия — эти качества, впрочем, вообще не свойственны кубинцам… Все наше сказочное неожиданное богатство, основанное на производстве одного-единственного продукта, зависело от экономической и финансовой политики другой страны. На Кубе не было даже должным образом организованного министерства финансов, кубинский банк не отличался ни прочностью, ни самостоятельностью и, скорее, представлял собой нечто вроде филиала иностранного банка и полностью от него зависел. Золотой за́мок, построенный на сахарном фундаменте, рухнул, растворился, как сахар в воде, породив кризис, едва ли не более тяжелый, чем пережитый Кубой во время знаменитой «пляски миллионов» после первой мировой войны. Но не только кубинцы оказались в проигрыше. Между 1920 и 1921 годами потери иностранных сахарных компаний на Кубе исчислялись несколькими сотнями миллионов долларов; оказалось, что такие недостатки, как беспечность и непредусмотрительность, свойственны не только сынам тропиков…

Л. В. де Абад, Сахар и сахарный тростник, Кубинское торговое издательство, Гавана, 1945.

У большого камня покачивается под деревом фонарь и вьются вокруг него ослепленные светом ночные бабочки. Мачетерос играют на камне в домино. У Дарио всего три костяшки, партия близится в концу. Девять и девять. Надо выложить девять и девять, самую большую. У Дарио нет пустышки, он уже пропустил два хода и нервно постукивает пальцами по столу. Фигаро, его партнер, тоже стучит по столу, по с такой силой, что подскакивают выложенные зигзагом костяшки.

— Ты ни черта не соображаешь, куманек! — Фигаро сердито фыркает, за весь вечер Дарио не закрыл ни разу кон.

— Его сглазили, — заявляет Папаша, размышляя, поставить ли еще раз пустышку пли новую костяшку. Дарио и сам думает так — конечно, сглазили, Папаша прав… Юноша оглядывается: позади маячит Цветной, с нетерпением ожидая своей очереди. В таинственном свете фонаря огромные уши Цветного похожи на какие-то фантастические красные веера. Прищуренные хитрые глаза, не отрываясь, смотрят на Дарио. Дарио становится не