заговорил о фобии в кабинете своего психотерапевта, я обнаружил, что мне все это совсем не кажется забавным. Мне было трудно говорить об этом, как будто я внезапно оказался на краю головокружительной пропасти. Я почувствовал напряжение в животе, спазм вокруг чего-то изменчивого и нестабильного.

В течение нескольких недель мы неоднократно возвращались к мотылькам, и постепенно выяснилось, что это существо, этот злонамеренный объект через определенные ключевые ассоциации был непосредственно связан с моей тревогой. Я говорил о том, как плохо спал, о том, что мой сон был более хрупким, чем мне хотелось бы.

– Хрупкий, – сказала она. – Я заметила, что вы часто употребляете это слово. Что приходит вам на ум, когда вы произносите его?

Я молчал, как мне показалось, довольно долго, прислушиваясь к тому, как две чайки кричат друг на друга, и к одинокому стаккато жестянки, которую порыв ветра гонял по улице.

– Вы действительно хотите это знать? – сказал я, садясь прямо.

– Разумеется. Я действительно хочу это знать, – ответила она, улыбаясь.

– Смерть, – признался я.

Я улыбался в ответ, но удивился, услышав это слово, и почему-то смутился. Я чувствовал ту же неловкость и напряженность, что и тогда, когда говорил о своей фобии мотыльков.

Когда произношу слово «хрупкий», я думаю о смерти. Хрупкость жизни. И непредсказуемость будущего. Это одно и то же. И я думаю, что ужас, который испытываю перед мотыльками, – это тот самый ужас перед хрупкостью и непредсказуемостью. Потому что они такие непредсказуемые. Они совершенно хаотичны в своих движениях и хаотичны в своих действиях. Я чувствую, что мой страх перед мотыльками – это, возможно, какой-то образ моего страха перед будущим.

Она сделала несколько медленных и глубоких вдохов, и я уже знал, что она хочет, чтобы я сделал то же самое. Мы долго молчали. Чайки. Жестянка, царапающая асфальт. Проезжающий трамвай.

– Ок, – сказала она. – Хорошо.

Наше время истекло.

Да, мы жили в походном лагере в Алладейле, но походной жизнью ни в коем случае не исчерпывалось то, чем мы занимались. Нашей целью был, как полунасмешливо определила жена перед моим отъездом в Шотландию, поход на тему апокалипсиса. Мы сидели, скрестив ноги, на речных бережках и лежали группками на травянистых склонах, разговаривая о плохих временах, в которых нас угораздило оказаться, о смутных днях. О чем мы говорили? И кем, собственно, были мы, говорившие обо всем этом?

У нас была разношерстная компания: писатели и художники, недавно вышедший на пенсию руководитель районного отдела оптимизации бизнес-процессов небольшого городка в Корнуолле, одержимый шаманизмом и другими эзотерическими практиками, адвокат, юнгианский психоаналитик из Швейцарии, пара экологов, преподаватель танцев из Эдинбурга.

– Мы переживаем великий период разрушения стереотипов, – сказал однажды Пол.

Мы сидели в домике-сторожке, вокруг которого разбили свои палатки. Наверное, это было одно из самых отдаленных зданий во всей Европе – сорок пять минут на внедорожнике по тошнотворно ухабистой местности от границы самого заповедника. В камине потрескивали и шипели дрова, в темнеющей долине было мертвенно тихо, а мы, все шестнадцать человек, расположились в разных позах на кушетках, стульях и на полу.

Много лет назад, в прошлой жизни лондонского журналиста, Пол был заместителем редактора журнала The Ecologist. Его прежнего босса накрыл нервный срыв на работе из-за безжалостных и невообразимых новостей: еще одна высыхающая река или еще один вид, исчезающий с лица Земли.

– Чувство паники и замешательства растет, – говорил он. – Истории, в которые мы верили, больше не правда. Но мы не знаем и того, что является правдой.

В поведении Пола чувствовалось какое-то тихое волнение. Момент болезненного хаоса давал возможность найти новые истории, новые способы жизни. Было ясно, что Пол наслаждался разрушениями, происходящими в наше время, испытывал какое-то извращенное удовольствие в ниспровержении старых порядков.

Заговорил другой англичанин, бывший руководитель районного отдела оптимизации бизнес-процессов, его звали Нил. Говорил он медленно и держался степенно, в нем было что-то от священника, и это показалось мне трогательным:

– Здесь есть что-то такое, что меня очень тревожит. Постапокалиптический пейзаж. Это место полного экологического коллапса.

Группа встретила его слова дружным согласием. Красота этого места была холодной и непреклонной и в основном лишенной животной жизни.

– Это так, – сказал Пол. – Мы здесь на краю цивилизации. Она лишила это место жизни. И это одна из причин, по которой мы его выбрали.

Под «мы» он подразумевал себя и Андреса Робертса, проводника по дикой природе, с которым он организовал этот ретрит. Если Пол был «инь», то Андрес был его «ян»: веселый человек с мягким ливерпульским акцентом, неяркой, но мощной харизмой, обладавший сверхъестественным умением моделировать и фокусировать энергию группы тонкими приемами – переменой позы, озорной улыбкой, поклоном головы, мягким и торжественным.

– В некотором смысле, – сказал Пол, – это место – эпицентр индустриальной эпохи. Все деревья на этих холмах были вырублены, чтобы обеспечить топливом промышленность, построить корабли для колониальной экспансии. Все отношение к природе и к миру распространилось из этого места, где мы с вами сейчас находимся, с этих островов.

Кто-то упомянул о кислородной катастрофе[83], произошедшей около двух с половиной миллиардов лет назад, массовом вымирании, после которого развилась жизнь на Земле. Тогда мир населяли исключительно одноклеточные организмы, которые жили в глубинах океанических вод, кроваво-красных из-за огромного количества железа в воде. Эти микроорганизмы полагались исключительно на анаэробные методы дыхания. Так было до тех пор, пока один вид, цианобактерии, или синезеленые водоросли, не начали использовать солнечный свет, генерируя значительно больше энергии, чем их анаэробные коллеги. Это позволило им расплодиться и существенно увеличить свою численность, создать с помощью революционной инновации – фотосинтеза – резкий избыток кислорода в атмосфере планеты, токсичный почти для всех других живых существ на Земле. Эта единственная бактерия-бунтарь изменила атмосферную структуру планеты, по сути уничтожив бóльшую часть существующей жизни на планете и предуготовив путь для эволюции многоклеточных организмов, таких как мы.

– Мы что-то вроде тех бактерий, – сказала Кэролайн Росс, художница, жившая на речном пароходике на Темзе. – То, как мы живем и что вызываем, похоже на кислородную катастрофу. Мы создаем углеродную катастрофу.

Тихим размеренным тоном она рассказала о том, как навещала своего брата и после жаркого спора, тему которого она не назвала, забрела к нему на задний двор, разъяренная и расстроенная. Там среди камней она нашла окаменелые останки морского ежа, вида, который, по ее словам, был стерт с лица Земли много миллионов лет назад, за четыре массовых вымирания до нашего. По ее словам, это была прекрасная вещь, и, держа ее в руке, она чувствовала, как медленно и