усиливающееся изменение климата очистит Землю от нашей цивилизации и всех ее творений, а также выступал за смещение человечества с его позиции как центра и источника всех смыслов в мире. Смещение должны были обеспечить новые формы «нецивилизованного» искусства, литературы и повествования. Условия этого манифеста обнадеживали: люди, которые переживут катаклизм, окажутся больше не властителями природы и не вне ее, а внутри нее, в месте, где различие таких категорий, как «человек» и «природа», больше не будет иметь смысла. «Конец света, каким мы его знаем, – говорится в заключительных строках манифеста, – это еще не конец. Вместе мы найдем надежду за пределами надежды, пути, которые приведут нас в неизвестный грядущий мир».

В тот вечер, когда я прибыл в Алладейл, у меня возникли проблемы с палаткой – я никак не мог придать ей хоть какую-то приемлемую форму. Тусклый диск солнца уже исчезал за огромными склонами западного нагорья, а оставшийся свет неумолимо таял. Я понял, что мне грозит серьезная опасность собирать эту штуку в темноте при слабом свете своего фонарика. Молодая женщина, которая уже разобралась со своей палаткой, просунула голову через входной клапан и спросила, не нужна ли мне помощь. Утвердительный ответ на ее предложение вызвал во мне определенный дискомфорт, связанный с понятием мужественности, но я решил, что вежливый отказ взамен на муки чистилища при установке палатки – это в разы более жестокое испытание по сравнению с умеренным смущением.

– Я когда-то работала в туристическом магазине, – сказала она, – так что привыкла к палаткам. Кое-какие модели – коварные ублюдки.

Меня поразила эмпатическая ловкость этого откровения. Женщина позиционировала себя не просто как компетентного человека, а как человека, чей опыт работы в туристическом магазине наделил ее особыми навыками в установке палаток. Так она вывела меня из положения идиота, который не в состоянии разобраться с собственной палаткой, в гораздо менее унизительное положение человека, который никогда не работал в туристическом магазине, и потому ему простительно, что он не посвящен в эти эзотерические практики. Глубокий эмоциональный интеллект этой тактики, по правде говоря, гораздо больше впечатлили меня, чем эффективность и скорость, с которой она устанавливала мою палатку в уходящем свете дня, что, как я знал, мог сделать любой дурак, кроме меня.

Женщину звали Амелия Фезерстоун. Кстати, только сейчас, когда я пишу о ней, обратил внимание на слияние в ее фамилии символически противоположных образов – пера и камня. Несколько тяжеловесно в парадоксальной поэтичности[82]. Вряд ли в этом можно винить саму Амелию, но и я не могу нести за это ответственность. Пока она ставила мою палатку, а я делал вид, что помогаю ей, она рассказала, что из Мельбурна и работает на правительство, занимаясь охраной окружающей среды. Это открытие побудило меня рассказать о том, как сильно я хотел увидеть Австралию, но именно экологическое разнообразие этой страны остановило меня. Обилие летающих, шныряющих, ползающих ужастиков в Австралии, сказал я, для меня настоящий барьер, из-за которого я едва ли смогу посетить страну.

Я спросил Амелию, не беспокоится ли Мельбурн из-за змей, и она ответила, что время от времени сталкивается с ними, работая волонтером в пожарной службе.

– Периодически, – сказала она, – нам приходится тушить пожары в буше, а там водятся змеи, и они выпрыгивают прямо из куста на вас.

– Вы имеете в виду, прямо непосредственно на вас? – переспросил я.

– Да, – ответила она почти извиняющимся, как мне показалось, тоном.

– Прямо в лицо? – не поверил я.

– Ну да. Ненамеренно, конечно, но я же у них на пути. И когда они прыгают, они горят. Это не очень здорово.

– Значит, это все действительно происходило с вами? Настоящие змеи, которые горели, прыгали на вас из пылающих кустов?! – недоумевал я.

– Да, – сказала она и радостно засмеялась.

– Мне бы это совсем не понравилось, – сказал я.

– Да, это действительно не очень здорово.

Я был вне зоны комфорта. Эта зона была узкая, но обманчиво вместительная, и мне было неуютно.

В моей зоне комфорта был хороший Wi-Fi и 3G-покрытие, туда можно было доставить японскую еду, в нескольких минутах ходьбы – крафтовое пиво и книжные магазины. В моей зоне комфорта было чисто, и там всегда была более или менее комнатная температура. Мне нравилось это место, моя зона комфорта. Мне редко попадались пауки и никогда – горящие пауки. На самом деле в ней было совсем немного природы, если не считать горшечных растений, которые были, скорее, опцией. Моя зона комфорта находилась внутри меня.

Прежде чем поехать в Алладейл, я много думал о моих отношениях с природой на расстоянии вытянутой руки. Теоретически я был целиком за природу, но на практике не чувствовал ее, не ощущал вообще никакой связи с ней.

Нет, на самом деле не совсем так. Я боялся ее или, во всяком случае, некоторых ее аспектов, определенных ее сторон. Бояться чего-то – значит иметь с этим отношения, какими бы проблемными они ни были. У меня были сильные фобии, связанные с природой. Больше всего меня пугали мотыльки. Так было сколько я себя помню, и эта фобия была настолько загадочной в своей странности и неожиданности проявления, в своей интенсивности, что я мог рассматривать ее только как базисную для своей психики. По-моему, раскрыть ее происхождение значило узнать правду о себе.

Я быстро удаляюсь, когда в комнату, где я нахожусь, влетает мотылек или когда я вхожу в комнату с уже обосновавшимся мотыльком. Я уступаю территорию, не задавая вопросов.

Что такого в них, в этих маленьких, беззащитных созданиях, что переполняет меня неконтролируемым страхом и отвращением?

Мне неприятны их скругленные, пушистые тельца и подергивающиеся крылья, но особенно ужасает манера их движения: полная хаотичность, абсолютная беспорядочность траектории полета. Мотылек метнется в одном направлении, а потом, безо всякой на то причины, меняет траекторию и возвращается обратно. Если ваше лицо окажется на его пути, вероятно, он врежется в него. И соприкосновение его тельца с моей кожей казалось мне вне всяких мыслимых пределов восприятия.

Когда я впервые заговорил о своей фобии, я уже больше года посещал психотерапевта. В реакции врача я заметил удивление, ведь мне потребовалось так много времени, чтобы обратить внимание на что-то столь явно созревшее для сбора плодов, столь перспективное для анализа. Я долго думал о своей фобии мотыльков как о комическом неврозе или о странной, но в общем-то незначительной чудинке моей личности, загадочность которой была сродни своего рода психологической салонной игре. (Что бы это могло значить? Откуда она взялась? Почему мотыльки?) Но как только