бесконечно далекими и чуждыми. Он был убежден: ничто не может изменить его отношения к религии. И все-таки даже само это отрицание словно оставило в глубине его души трещину, откуда веяло холодом. Была ли то грусть оттого, что он вынужден был равнодушно взирать на смиренную мольбу жены, на ее усердные молитвы, рожденные любовью к нему? Или то была тоска, та тоска, с какой смотришь вслед удаляющемуся человеку, которого ты не можешь дальше сопровожу дать и который, переправившись на другой берег, исчезает вдали? Очевидно, и то и другое вместе. И пагода, и голубое небо, и маленькое круглое белое облачко — вдруг все сразу слилось у Сёдзо в глазах, как у близорукого. Он не знал, отчего вдруг набежали слезы. И сам не заметил, что, вопреки всем своим убеждениям, молился за жену, ни к кому не обращаясь, подобно тому как жена молилась за него,— молился, чтобы рассеялся страх, вызванный ее письмом, и чтобы беда миновала ее.

Большая часть ехавших в грузовике, в том числе поручик интендантской службы со своими солдатами и женщины, направлялись, должно быть, в О., где находился штаб бригады, до которого оставалось еще километров сорок. Все остальные пассажиры сошли здесь, у станции. Хама и Сёдзо пересекли дорогу возле пруда и торопливо зашагали к белому зданию штаба батальона.

Их провели в тесную комнатушку подпоручика Ито.

— Прибыли? Ну, молодцы! Дело, по которому вызван рядовой первого разряда Канно, продлится несколько дней. А пока я беру его на свое попечение.— С этими словами подпоручик направился к двери и, внезапно обернувшись к Сёдзо, бросил:—За мной!

Расставшись в вестибюле с Хамой, Сёдзо вслед за подпоручиком Ито поднялся по главной лестнице на второй этаж. В конце широкого коридора, похожего на больничный, помещалась комната командира батальона. Рядом с ней — приемная. Подпоручик Ито, дважды постучав в дверь приемной, приоткрыл ее и голосом, в котором слышались знакомые Сёдзо нотки, сказал:

— Чжан-сяньшен, рядовой первого разряда Канно прибыл по вашему вызову.— И, не переступив порога, подпоручик Ито тут же повернул назад.

Комната была большая — метров в тридцать, не меньше. Здесь стояла тяжелая мебель красного сандалового дерева. Малиновый, пушистый, как мох, ковер устилал весь пол. На стене — инкрустированная перламутром полка для безделушек. На ней поблескивала фигурка из черного камня. Висели фонари с разноцветными стеклами. Видимо, обстановка приемной муниципалитета, разграбленная при реквизиции, была полностью восстановлена, Объяснялось это пристрастием ко всему китайскому командира батальона, который к тому же питал еще слабость к старинным монетам и тушечницам. Можно было не сомневаться, что при отъезде хозяин увезет с собой все это добро, до последней безделушки. Но как бы там ни было, а сейчас здесь все стало по-прежнему; даже голубые шелковые занавески на окнах были присборены, как раньше. В комнате было довольно темно — два прямоугольных окошка были невелики и к тому же снабжены решетками из того же, что и мебель, красного сандалового дерева.

Чжан-сяньшен сидел за круглым столом спиной к окну. На нем была китайская одежда из темно-синей шерсти. Очки —= как у Гарольда Ллойда 202. Усики и бородка, закругленная, как скорлупка грецкого ореха,— такими бородками обычно щеголяли, в довоенных французских фильмах герои средних лет. И, пожалуй, возраста он был такого же. Крупный волевой рот. Кожа на лице такая темная, что черные кустики волос над верхней и под нижней губой почти не были заметны. Возможно, что лицо казалось чересчур темным из-за тусклого голубоватого света, проникавшего в комнату сквозь занавеси на окнах, спиной к которым сидел господин Чжан. Это было первое, мгновенное впечатление, какое произвел на Сёдзо человек, с которым он неожиданно оказался лицом к лицу. Только это он и успел подумать. Чжан-сяньшен, сняв ллойдовские очки, засмеялся, показав ослепительно белые зубы, особенно резко выделявшиеся на смуглом полном лице.

Через каких-нибудь десять минут Сёдзо и Кидзу уже сидели за столом и обедали в домике с небольшим двориком, выходящим в тихий переулок недалеко от пруда.

— По твоей милости сегодняшний день здорово сократил мне жизнь.

— Ты опять за свое! Ведь по дороге ты уже раз десять мне это сказал.

— Хоть бы и сто — все равно мало.

— Но теперь уж ничего не поделаешь! Не знал же я, что это совпадает с письмом, и никакого понятия о твоих опасениях не имел. Случайное совпадение и только!

— Жестокое совпадение!

— А что, собственно, тебе написала Марико-сан?

— Сложные и непостижимые вещи.

Сёдзо умышленно употребил эти слова, бывшие одно время модными в политических кругах, и поставил чашечку с водкой на стол. Отчасти он хотел скрыть за этими словами свое смущение. Сейчас, когда страх, сокративший ему жизнь, рассеялся, как туман, ему стало стыдно, что он испугался раньше времени. Но дело было не только в этом. На обед подавали те самые блюда, которые вызывали у него подленькую зависть, когда Чэн нес их в комнату командира части. Подействовали и несколько чашечек спиртного. Но самое главное было в том, что в условиях, где все поголовно обречены говорить на военном языке и начисто забыли простую человеческую речь, получить возможность свободно говорить, пользоваться любыми выражениями — все это уже само по себе было несказанным удовольствием. Ну а если уж кому рассказать о содержании письма Марико, то лучшего собеседника, чем Кидзу, для этой цели не найти. Однако нужно сначала задать несколько вопросов самому Кидзу. Прежде всего, почему он больше не Кидзу Масао, а, как значилось в визитной карточке, давеча показанной им Сёдзо в приемной штаба батальона, Чжан Вэнь-тай? Разве он больше не живет в Маньчжурии? Как он оказался в К.? Да и домик, где они находились, ничуть не похож на ресторан, а скорее на обычное жилище, однако Кидзу держал себя здесь совсем как хозяин. Гостей встретила женщина в светло-синей китайской кофте и штанах, и, кроме нее, Сёдзо не заметил в доме ни одной живой души. На стол подавала все та же женщина, и Сёдзо почудилось, будто ее предупредили об их приходе и она все приготовила заранее. Держала она себя просто, любезно и учтиво. Что же это, в конце концов, за дом и какое отношение имеет к нему Кидзу?

— Ну, это, брат, вещи еще более сложные и непостижимые,— ответил Кидзу словами Сёдзо и усмехнулся.— Давай пока поговорим о другом. Начнем-ка лучше с письма.— И тут же добавил: — В общем я,