окружения, считали, что смерти следует предать всех сторонников Максенция, однако победитель в отношении их проявил несвойственное римлянам великодушие. Константин объявил, что он пришел не для того, чтобы умножать жертвы, которых и без того пришлось принести на поле брани достаточно, а чтобы принести мир, покой и справедливость. Потому была объявлена полная амнистия. Те немногие легионеры Максенция, что остались в живых и были взяты в плен, отпускались на свободу и могли при желании вступить в армию Константина, что многие и сделали. То же касалось военных и гражданских советников погибшего Максенция. Чиновникам магистратур было предложено либо подать в отставку, либо продолжать исполнять свои обязанности.

Спустя несколько дней после вступления в Рим Константин направил послание Максимину Даза, в котором в весьма категорической форме требовал (не просил, не советовал, а – именно требовал) немедленно и навсегда прекратить преследование христиан и неукоснительно выполнять положения эдикта Галлерия. Послание было составлено таким образом, что не оставляло сомнений: Константин считает себя, во-первых, старшим из тетрархов (примечательно, что послание подписано не от имени «цезаря» или «августа», а от имени именно «императора», т. е. единственного, имеющего высшую власть, божественную по природе); а во-вторых, прямым сторонником христианства и покровителем-защитником христиан. Было понятно, что ущемление прав христиан, не говоря уже об открытых репрессиях, на территории юрисдикции Максимина Даза будет однозначно воспринято Константином как «казус-белли», т. е. как основание к началу войны.

В тот же день Константин направил свои приказы во все римские провинции (обратим внимание: во все! даже в те, что находились в юрисдикции Лициния и Дазы, минуя самих «августов»). В них содержалось повеление не только прекратить угнетение христиан во исполнение эдикта покойного Галлерия, но и немедленно и в полном объеме вернуть Церкви ее имущество, равно как и всем рядовым христианам, пострадавшим от репрессий. Каждый новый шаг Константина указывал, что он все полнее ассоциировал себя с христианством.

Неизвестно, получил ли Максимин Даза грозное послание Константина. Скорее всего, нет. Он еще в ноябре 312 года начал собирать все свои легионы для войны с Лицинием и весной или в начале лета 313 года перешел Босфор, захватив крепость Византии. Именно это обстоятельство и не позволило Лицинию атаковать цизальпийскую армию преторианского префекта Руриция Помпеяна в Вероне: в конце июня Лициний двинул свои легионы к берегам Босфора. В сражении, произошедшем в Пропонтиде, в полной мере обнаружилась фантастическая бездарность Дазы. Его армия была полностью разгромлена. С остатками своих легионов он отступил вглубь Малой Азии, но Лициний, как старый бульдог, вцепился в свою жертву и преследовал своего врага, не оставляя сомнений относительно своих окончательных намерений. Последним прибежищем Максимина Дазы стала родина св. апостола Павла – столица провинции Киликия город Таре. Здесь загнанный в угол Максимин решился покончить счеты с жизнью и во время пира принял яд, который, правда, из-за обилия сьеденного, подействовал своеобразно – не убил Максимина сразу, а превратил его желудок в сплошную язву. Даза умирал на исходе ноября 313 года в страшных мучениях и их не без удовольствия описывали его современники Лактанций и Евсевий.

Разгром Максенция и Максимина Дазы промыслительно произошел практически одновременно. Фактически, империя оказалась разделенной на две части. Запад, где прочно утвердилась власть Константина. И Восток, где не столь прочно, но все же обосновался Лициний. По талантам, по характерам, по мировоззрению это были люди слишком различные. Единым у них было честолюбие и стремление к власти. Лициний воплощал римское прошлое и был совершенно невосприимчив к неизбежным изменениям в Римском мире. Христианство он считал одной из основных, если не главной, причин кризиса, в который оказалась ввергнута империя. Константин же как раз отлично ощущал то глобальное качественное изменение, которое произошло с утверждением и расширением христианства. Более того, можно с уверенностью утверждать, что Константин окончательно в 313 году понял, что будущего у империи вне христианства нет.

Столкновение между Константином и Лицинием становилось неизбежно. Однако от него оба правителя на ближайшее время благоразумно воздержались. Во-первых, необходимо было, так сказать, «переварить» оказавшиеся в их власти обширные земли, т. е. навести в них порядок, сформировать из верных людей администрацию, возобновить работу правительственных институтов и т. д. и т. п. Во-вторых, новая война не была бы понятна населению, жаждавшему мира и покоя. Ведь, в конце концов, именно это и обещали императоры, повергая своих соперников. «Антракт» в затянувшихся кровопролитиях был психологически необходим. Наконец, в третьих, армиям нужен был отдых и восполнение потерь. В последнем был более заинтересован Константин. Но и у Лициния было вдоволь проблем – в Сирии и Египте вспыхивали мятежи, которые требовали времени и сил на усмирение. Поэтому императоры решили, что в сложившейся ситуации «худой мир лучше доброй ссоры», тем более, что формально они оставались союзниками. Поскольку за 313 год ситуация кардинальным образом изменилась, необходимо было встретиться и подтвердить союз, при этом четко разграничв пределы юрисдикции каждого и оговорив условия сосуществования.

Встреча Константина и Лициния произошла в Медиолане. Империя была официально разделена на две части, граница прошла полутора градусами западнее 20-й долготы. В Европе Константину достались Далмация, Норика и Паннония. Африканская Ливия разделялась на две части: Триполитания отходила к Константину, а Киренаика отходила к Лицинию. Судя по всему, вопрос границ не являлся сложной проблемой – решили все довольно быстро. Но для Константина был принципиально важен вопрос, касавшийся «условий сосуществования», который с осени 312 года стал основополагающим. Он касался христиан. Выступая защитником христиан, Константин потребовал принятия специального эдикта как решения именно двух императоров, по которому определялась религиозная политика в Римском мире, единство которого, несмотря на наличие двух империй, декларировалось безусловно. Так родился знаменитый февральский эдикт 313 года, известный как эдикт «О свободе вероисповедания» или «миланский эдикт».

«Когда мы – я, Константин Август, и я, Лициний Август – счастливо встретились в Медиолане, чтобы обсудить все, что связано с общественным благополучием и безопасностью, мы решили, что среди вопросов, которые мы обсуждали на пользу большинства, больше всего требует внимания вопрос о почитании богов. И мы должны дать всем, как христианам, так и всем остальным, свободу и возможность следовать той религии, которую каждый желает. Поэтому мы считаем благотворным и подобающим принять это решение, чтобы решительно никому не должно быть невозможным исповедовать религию христиан или подобающую ему религию, чтобы Верховное Единое Божество, богослужение которому мы в свободной преданности совершаем, показало нам свойственную Ему милость и благоволение».

Современный Милан

Невозможно не обратить внимание на то, что из всех многочисленных и древних религий, исповедуемых в пределах Римского мира, упомянуто