Шрифт:
Закладка:
Чьи-то руки прикрыли ему глаза. Он потрогал мягкие пальцы и узнал:
— Надька!
— Ты меня видел, — сказала Фефелова. Она встала напротив, сложила на груди руки и притопывала сапожком. — Не отпирайся… Я знаю, ты сейчас станешь спорить, что узнал меня по рукам…
Подошел Петька, поздоровался. Они постояли втроем, не зная, о чем говорить. Когда подкатил трамвай, Петька заскочил на подножку и крикнул:
— Следующим приедешь!.. Не буду мешать!..
Владимир посмотрел на Фефелову. Соломенные волосы выкатились из-под ее платка. Глаза, густо обведенные тушью, нос и накрашенные губы теснились на маленьком лице с абрикосовой кожей, раскрасневшейся от мороза. Посмотрел и сказал:
— Что по ночам бродишь?
— А ты?
— Я по делам ходил…
— И я по делам…
Они не встречались после того вечера, когда обиженный и сердитый Зыков напоил ее в кафе и напился сам.
— У нас комсомольское собрание было, — сказала Надя и уперлась руками в грудь Владимира, пытаясь сдвинуть его с места, но Владимир гранитом прирос к земле. — Балаболили, балаболили четыре часа, все одно и то же… Надоело… Иду, смотрю, ты на остановке стоишь… — Она уперлась сильнее, толкнула Владимира: — Отступи, байбак… Ой, уж не может девчонке уступить. Бандит… — И тут же заговорила обыденной своей скороговоркой, перебив себя: — Ты не сердись, что обозвала… Это хорошо, когда женщина обзывает. Это она от беспомощности… У нас в доме такой Мотовилов живет, Сергей Сергеевич… Он в ОРСе работает. У него лицо как у моржа. Жена его называет — Склизя. А он рад. Говорит — это она от любви своей такое слово придумала…
Надя улыбнулась и подала Владимиру руку. Он взял. Девушка благодарно прислонилась лбом к его щеке.
— И вообще. Многие мужчины любят, когда женщины придумывают им прозвища, — сказала она. — У нас на хлебозаводе одна пара работает, Митькины… Она его Краколыгой зовет, а он к ней — Марья Ивановна, Марья Ивановна…
Они пошли вдоль улицы. Владимиру было приятно, что Надя не вспоминает о прошлой дурацкой встрече. Девушка взяла его под руку.
— Я заметила, что вообще люди странно друг к другу относятся, когда любят… У нас в доме живут Гульдяевы. Он такой мужик — высокий, голова огурцом, а она коротконогая. Веришь, Володька, в кино поврозь ходят. Честное слово. Он с семи, она с девяти. Или когда во двор выйдут: он на одной лавке сидит, она на другой. А тут как-то у него подозрение на рак… Гульдяиха чуть с ума не сошла…
Народу поздним вечером немного. От витрин магазинов свет цветных газовых ламп. Лица людей то зеленые, то оранжевые, то красные. Рука Нади тоже то зеленая, то оранжевая, то красная…
— Ох, господи, эти люди… — вздохнула Фефелова. — Кого только на белом свете не родится…
Она не замолкала ни на мгновение, будто ее заставляли молчать, а теперь она вольна говорить сколько угодно. И говорила о пустяках, как о чем-то важном и необходимом, а вовсе не о том, что наболело у нее на душе. Владимир про себя отметил, что Надька, в сущности, добрая… Вспомнил, что такой же доброй и хорошей она казалась ему тогда, в прошлом году, в доме отдыха на Окуле.
Они ходили по улице долго, замерзли. В окнах стали редеть огни. Небо очистилось, и луна обернулась желтоватым морозным кружком. Надя спрятала руки в карманы, поежилась, ткнулась щекой в воротник пальто, предложила:
— Отвези меня куда-нибудь… Не хочу домой…
Они съездили на Отводы, постояли в шахтовом парке. Сквозь прозрачные тополя мерцала вытянутым хвостом Большая Медведица. Надя сказала, что по-сибирски Большую Медведицу называют Кычикой, и тут же вспомнила случай из жизни родственницы, которая верила в звездные приметы.
Зашли отогреться в шахтоуправление: тепло, дремотно, пусто. Владимир провел Надю в свой кабинет. Она встала у батареи и попросила не зажигать света. От тепла уронила на плечи шерстяной платок и расстегнула пальто.
— Подошел бы, что ли… — Она повернулась спиной к Владимиру, и ему показалось, что она смеется над ним беззвучно и дерзко. Он притих у стола, чувствуя, как немеют пальцы согревающихся ног. Ему было приятно, и он забыл обо всем на свете.
— Знал бы ты, как хорошо мне вот так, вдвоем, — продолжала Надя.
Она будто приснилась во сне, и голос ее шел издалека. Владимир посмотрел на желтый свет, падающий из окна на плечи и волосы Фефеловой, ощутил, что весь состоит из добра и будоражащей силы. Он не обрадовался за себя, скорее — напугался, подошел к Наде; она повернулась к нему и зашептала:
— Как мне все надоело, Вовка. Все надоело: хлебозавод, этот город… Все… Я никогда тебе не говорила…
Он тронул ее за плечи, и она с готовностью поддалась ему, прибавилась в росте, потянулась глазами к его глазам. Касаясь рукой его шершавого подбородка, сказала:
— Ничего не надо… Хочу вот так стоять бесконечно. И чтобы весь мир был освещен радостью, чтобы он был твой и мой… Чтобы можно было пожелать в Африку — вот тебе Африка… Тебе не хочется в Африку? О, какой ты черствый и дикий!.. А мне хочется в Африку, посмотреть снега Килиманджаро.
Повинуясь ее ласке и заговорщицкому шепоту, Владимир взял Надю на руки и стал носить ее по кабинету, ощущая молодое тело и волнуясь. Надя ткнулась губами в его прохладную шею и перебирала жесткие волосы на его затылке.
— Володька… Мой любимый Володька, — шептала она ему на ухо. — Мой хороший, славный Володька…
Вдруг открылась дверь, и еще в темноте Владимир определил, кто вошел, но так и остался стоять с ношей на руках. Вспыхнул свет, и Ирина, припав спиной к косяку, стала вытирать влажные щеки смятым платком.
— Извините меня, — в свою очередь прохрипела Ирина. — Мне Петька говорит…
Еще раз вытерев щеки, не договорив, она потушила свет и вышла.
За одну минуту разрушилась волшебная идиллия, Владимир постоял мгновение, ощущая приступ неимоверной отчаянной злости на себя, на Фефелову, на весь мир. Ни слова не сказав, он бросился к двери, выбежал на улицу, тихую и морозную под ниспадающей тусклой луной. Не увидев Ирины, помчался домой, на Отводы. Ирины дома не оказалось. Владимир снова побежал к комбинату, заглянул во все кабинеты и снова — домой. Ожидал Ирину до утра,
