У Федора Кузьмича от прошлого разговора в душе огонь, а тут еще эти бездельники. Запотел лицом, сбросил с плеча сумку с аммонитом. А между тем слово захватил Макаров, рассуждал:

— Промежду прочим, твоя Нюська тож тебе морду за деньги поцарапает. — Семен пригнулся к коленям, хмыкнул: — Вчерась иду с базара, она с Ванькой Глаголевым глазами играет. А я, к примеру, с этим Ванькой в одном ряду моюсь, знаю, по какой причине с ним глазами играть.

— Вы бы языками-то молоть кончали, — наперво спокойно предупредил Федор Кузьмич. — Надо работать…

— Работа не волк, — ответил ему Семен Макаров. — Мы тут за всех, к примеру, всю работу не переделаем, дядя Федя. Не ишаки.

«Этот бы еще такими словами со мной разговаривал, — напрочь осерчал Федор Кузьмич. Он пнул кусок угля и молча потянул из-за крепления бурильный кабель. — Сщас я вам задам кузькину мать». Соединяя разъемную муфту, Федор Кузьмич дышал громко, пуская изо рта парок, на молодых не смотрел. Включив энергию, проверил сверло, коротко сдавливая гашетку. Проходя мимо Семена, цыкнул:

— А ну за лесом, трескучка длинноногая…

Отец с сыном остались вдвоем. Федор Кузьмич по злобе обуривал забой, пытаясь работой сбить напряжение. Андрей не спеша управлялся с «тормозком». Припухшее лицо с носом-бирюлькой было невозмутимо. Отзавтракав, подошел к отцу, вытирая газетой рот.

— Ну и что?

Федор Кузьмич не ответил: детки, разъязви их. Он давил на сверло изо всех сил, и оно натуженно подвывало.

— А на тебе еще действительно пахать да пахать, — Андрей похлопал отца по плечу. — Ты у нас прямо как Тарас Бульба.

— Трепач ты, а не работник, — Федор Кузьмич выпустил сверло и вытер рукавом лицо.

— Что сделаешь? Какого мать родила…

Андрей отстранил его и уверенно взялся за сверло.

К вечеру задул сильный ветер. Беспрестанно кружа сухой и мелкий снег, он бросал его в небо, свитками закручивал на дороге.

Федор Кузьмич шел с работы навстречу ветру. Кухтой затянуло ему лицо, под шапку набился снег. Дойдя до отводовского магазина, Зыков решил отогреться да заодно поговорить с невесткой Марьей Антоновной.

Разговору за день накопилось много, всего, конечно, не переговоришь, но кое о чем поговорить можно. А Марья Антоновна к беседе добрая, особенно если припомнить, что ее муж депутат горсовета.

В магазине покупателей не было. От натопленной печи тянуло теплом. Марья Антоновна сидела за прилавком и читала газету.

— Бездельничаешь, дочка? — спросил Федор Кузьмич, войдя и оттирая рукавицей лицо.

— Сейчас разошлись. Шумели тут без ума…

— Вот-вот. — Зыков подошел к печке, тронул нагретые камни кончиком пальца и пожаловался: — А на улице-то — смотри-ка… Утром было хоть бы что, а сейчас задурело…

Марья Антоновна отложила газету, а Зыков вернулся к порогу, вытер голиком заснеженные валенки и снова подошел к печке.

— Замерз, дочка… К начальнику шахты сегодня ходил, — начал задуманный разговор Федор Кузьмич и тут же легко захватил: — Ну что? Хорошо встрел Дмитрий Степанович, хулить неча… Все обходительно… Федор Кузьмич, Федор Кузьмич… Спросил, как сын депутатствует, — Зыков посмотрел на невестку из-под надвинутой на лоб шапки, уловил ее любопытство, вовсе стал в словах неумерен: — Чаем угостил, честь по чести…

— Теперь семья Зыковых известная, — было вставила Марья Антоновна, но Федор Кузьмич до конца ей высказаться не позволил:

— Больше о молодых говорили, дочка… Фефелов-то что говорит? Говорит — породниться с тобой хочу, Федор Кузьмич, посодействуй, пожалуйста, изводится моя дочка, ревом ревет, разъязви ее. Говорит, у тебя сын в горсовете, невестка Марья Антоновна женщина строгая. Пущай они с Володькой поговорят, чтобы он пакостную гульбу прекратил.

Марья Антоновна с готовностью подхватила:

— Конечно, поговорим, папа… А чего же не поговорить. Нам теперь до всего дело. Мы с Илюшей и сами об этом думали… Думаем, куда это годится, честное слово…

Федору Кузьмичу разговор в утешенье. Раскраснелся у печки, снял шапку. В замерзшее окно бился ветер, раскачивая ставень, а в магазине пахло свежим хлебом и легкой древесной гарью, потому было приятно и уходить не хотелось.

Хлопнула магазинная дверь — клубы морозного воздуха ударили о прилавок и поползли вверх. Федор Кузьмич выглянул из-за печи, увидел на пороге сына Илью и двух бабенок с соседней улицы.

— Чего прибежали? — встретила вошедших окриком Марья Антоновна. Голос у нее враз сменился.

— То и прибежали, что сейчас разбираться будем, — ответила одна из бабенок, передняя, с большими глазами, в новом драповом пальто и пуховой шали. — При депутате горсовета разбираться будем…

— Нечего разбираться… Бегаете тут, жалуетесь, — было возмутилась зыковская невестка, но Илья прошел за прилавок и сказал жене тихо, но так строго, что даже Федор Кузьмич удивился:

— Пошто это вы голос повышаете на покупателей? Да, разберемся…

— Как же не разобраться? — затараторила вторая женщина, низкорослая, в платке, вся запушенная снегом. — Когда захочет, тогда и открывает магазин, когда захочет — закрывает…

Федор Кузьмич подошел к прилавку и молча припал к нему локтями: и тут заваруха, чтоб ей околеть, разъязви ее.

Между тем Марья Антоновна не утихала:

— Открываю и закрываю вовремя…

— Не кричи, Маша, не кричи, — отвечала ей первая женщина с большими глазами. — Мы тебя не первый год знаем. И всегда ты выкобениваешься, и всегда на тебя жалобы. — Женщина повернулась к Илье Зыкову: — А как вас депутатом избрали, вовсе на нее управы нету, что захочет, то и делает…

Илья вздохнул и надавил кулаком на чашку весов:

— Как же так получается, Марья Антоновна?

От его официального обращения жена растерялась и несколько секунд молчала. Ее худое лицо порозовело, на тонкой белой шее вздулась вена. Тяжелой, непослушной рукой юзнула по рыжим своим волосам, убирая их за уши, и вдруг закричала истошнее прежнего:

— Кого ты слушаешь, Илья? Кого слушаешь? Жене не веришь?

— Сейчас ты мне никто, — совершенно неосторожно сказал Илья и еще раз нажал на чашку весов. — Сейчас я представитель власти. Почему допускаешь безобразия на работе?

— Это как — никто? — ухватилась за слово Марья Антоновна. Федор Кузьмич выпрямился, подавая сыну сигналы, чтобы поправился немедленно. Жена, мол, конечно, жена, но сейчас это к делу не относится. Однако Илья Федорович сигналов не замечал, держался необыкновенно уверенно и чинно, а Марья Антоновна от того возбуждалась больше и совершенно потеряла контроль над потоком слов: — Вот до чего, бабоньки, дожила. Спасибо, родименький муженек, отблагодарил. Уж и в жены тебе не гожусь. Поди, другую завел, депутатшу, бегаешь, милуешься… А я, дура, тебя из армии ждала, ни с кем не гуляла, как проклятая, в постирушках, а теперь никто?

Федор Кузьмич знал, что лучше сейчас не вмешиваться, потому что Марья Антоновна