национального флага. Буквально накануне очередной киевской демонстрации в петроградской консервативной газете «Новое время» была опубликована заметка, посвященная решению Юридического совещания при Временном правительстве относительно судьбы государственной символики. В ней сообщалось, что «…бело-сине-красный флаг не имеет в себе никаких династических признаков или монархических эмблем. Поэтому совещание не нашло препятствий к дальнейшему пользованию им впредь до решения вопроса о русском флаге Учредительным собранием». Можно предположить, что «Новое время» желало поддержать своих киевских единомышленников, подтверждая юридическую правомерность их действий. Между тем чиновники центральных ведомств высказывались об употреблении старого государственного флага осторожнее. Министерство юстиции сообщало в ответ на запрос МВД, что «до настоящего времени по министерству юстиции не возбуждалось вопроса о выработке нового национального флага». Вряд ли такой ответ мог успокоить участников конфликта в Киеве. Наконец, 1 мая (уже после манифестации) Департамент общих дел МВД сообщал в исполком Киевского совета общественных организаций, что «…вопрос о дальнейшем употреблении трехцветного национального флага до настоящего времени еще не разрешен. По имеющимся, однако, в Департаменте сведениям, к дальнейшему пользованию флагом едва ли могут встретиться препятствия, так как означенный флаг не является эмблемой монархического строя и не содержит династических признаков»[325]. Как уже отмечалось, и коалиционное Временное правительство сформулировало свою позицию относительно государственных символов более осторожно, чем Юридическое совещание. После доклада председателя совещания правительство постановило отложить рассмотрение вопроса об употреблении национального флага впредь до рассмотрения его Учредительным собранием[326].

В различных ситуациях сомнения относительно возможности употребления национального флага возникали вновь и вновь. Так, из Елабужского уезда 2 июня в Министерство внутренних дел был послан запрос относительно того, какой флаг должен быть поднят при открытии местной ярмарки. Ответ, направленный 8 июня, был сформулирован довольно осторожно и неопределенно: «Пользованию трехцветным национальным флагом препятствий не встречается»[327].

Под трехцветным флагом, однако, прошли некоторые патриотические манифестации 19 июня, организованные в честь начала наступления российской армии. Впрочем, рядом развевались и красные стяги. И к тем и к другим прикреплялся портрет А.Ф. Керенского, образ популярного «вождя революционной армии» объединял на время оба символа. Однако наличие национальных флагов у манифестантов было сразу же использовано пропагандой большевиков. Так, Г.Е. Зиновьев говорил о «шовинистических демонстрациях с трехцветным знаменем», разгуливающих по Невскому[328]. Можно предположить, что многие его слушатели вне зависимости от своего отношения к большевизму воспринимали старый флаг, как знак старого режима, и настороженно относились к демонстрантам, подозревая их в контрреволюционных замыслах. Газета же большевиков Кронштадта в то же время не без угрозы в адрес сторонников старой символики писала: «И веселятся, ликуют под трехцветным флагом у Мариинского дворца. Рано еще, немного рано»[329].

Вместе с тем использование старого флага вызывало протесты и у некоторых сторонников наступления. Они считали его символом контрреволюции, вне зависимости от того, откуда она исходила, «слева» или «справа». Они даже готовы были… отдать его большевикам. Автор весьма умеренной севастопольской газеты писал: «Не входя в историческое развитие трехцветного флага, он должен быть уничтожен как хранитель отживших традиций, а на смену ему пусть развернется по всей Руси великой один лишь цвет, цвет красный. Символ свободы и память об идейных борцах за счастье народа. Пусть трусы-„большевики“ оставят у себя трехцветный флаг, который будет служить им дополнением к их туманной, не вполне честной и провокаторской программе»[330].

При этом формально трехцветный флаг продолжал официально считаться государственным и после прихода большевиков к власти, вплоть до 8 апреля 1918 г., хотя в действительности и не употреблялся в качестве такового[331].

В отличие от иных дореволюционных государственных символов, императорский гимн «Боже, царя храни!» отрицался совершенно, его связь с монархией была совершенно очевидна. До революции гимн был неизменной частью многих официальных церемоний, некоторое время его продолжали исполнять по заведенному порядку. В войсках гарнизона Симферополя, например, было даже приказано петь «Боже, царя храни!» после зачтения манифеста об отречении Николая II[332].

Отказ же от исполнения гимна в установленное время нередко был первым знаком присоединения к революции. Одна из рот учебного минного отряда в Кронштадте вечером 1 марта отказалась петь государственный гимн после молитвы, и это событие дало толчок для протестного движения в данной части, которое затем переросло в восстание. Матросы опасались репрессий за свою демонстрацию: появились слухи о вооружающихся офицерах. В этой обстановке любого возгласа было достаточно, чтобы вывести роты из казармы. По некоторым данным, петь гимн отказался матрос 9-й роты М. Шагин, бывший обычно запевалой. Участник восстания в Кронштадте вспоминал: «…В минном отряде на молитве моряки пропели „Отче наш“ и отказались петь „Боже, царя храни!“, — так начинались революционные события в Кронштадте. Так сказать, с богом, но против царя»[333]. Правда, некоторые большевики-мемуаристы пытались представить действия матросов даже более радикальными: они якобы не пели и молитву. Эта версия нашла отражение и в работах некоторых советских историков[334]. Однако, по-видимому, тем самым они просто пытались задним числом представить действия матросов не только антимонархическими, но и антиклерикальными. В своих воспоминаниях матросы-большевики всячески подчеркивали и роль совещания «руководящих работников большевистской организации крепости», на котором якобы было решено начать восстание матросов и солдат Кронштадта вечером 28 февраля. Эта версия событий нашла отражение и в исторических исследованиях[335]. При этом явно недооценивались инициативы отдельных беспартийных моряков, стихийный характер движения, в самоорганизации которого играли важную роль нарушение уставного ритуала и отрицание монархической символики.

Во многих же частях и после революции офицеры пунктуально требовали соблюдать устав: они приказывали своим подчиненным петь старый гимн «Боже, царя храни!» во всех положенных случаях и после отречения императора. Это, разумеется, приводило к острым конфликтам. Для их предотвращения командующий 12-й армией даже вынужден был отдать приказ, категорически воспрещающий исполнение старого гимна (он был отпечатан в виде специальной листовки, которая 9 марта расклеивалась в Риге)[336]. Предпринимались попытки создания нового гимна на старый мотив («Боже, народ храни!» и др.), однако новые тексты не пользовались популярностью.

Свой фронт борьбы против царского гимна открыли и некоторые деятели искусства. Композитор А.К. Глазунов утверждал: «Прежний гимн — не является, по-моему, образцом национального творчества, русского в нем мало». В условиях революции старые патриотические аргументы приобрели новую силу. Вопрос о чуждости гимна русской традиции поднимался и ранее, он активно обсуждался до революции на страницах легальной прессы[337].

Старый гимн порой звучал во время некоторых патриотических манифестаций. Так, утром 12 апреля воспитанники 2-го Петроградского кадетского корпуса хотели идти с антибольшевистскими