– Твой папа – брат моего папы, и я чувствую, что должен извиниться перед тобой за то, что Эдвард – такой говнюк.

– Не надо, Сэмми, мне неприятно это слышать. Тебе Эдвард дядя, а мне он все-таки отец, каким бы он ни был.

– Но ты заслуживаешь лучшего, Элэйна, ты заслужила лучшего отца, чем Эдвард!

Я чувствую, что готов двинуть по морде этому Сэмми, если тот сейчас же не заткнется. Но внутренний прокурор уже тут как тут: по какому такому праву стал бы ты, Дэмиен, который, хоть и числится до сих пор мужем Элэйны, фактически давно уже таковым не является, бить ее троюродного или четвероюродного брата только за то, что тот выпил лишнего и несет ахинею? По какому праву, Дэмиен? Или ты забыл, что вообще не приехал бы на эти поминки, если бы тебя не вынудил твой босс Синди? И что по прибытии в аэропорт Кеннеди ты первым делом отправил сообщение не Лене, а своей любовнице Веронике? Из того, что Лена сейчас льнет к тебе потому, что ей одиноко, никак не следует, что ты вправе претендовать на законное место за этим столом. Ведь ты ей никто, как и все эти невесть откуда взявшиеся родственники, но только еще хуже. Потому что, в отличие от них, ты однажды дал ей повод надеяться, что будешь опорой ей и ее ребенку. Посмотри на этого придурка Эдика. Он был Лене таким же отцом, как ты – своему сыну Эндрю.

Пока я размышлял над тем, имею ли я право спасти Лену от натиска Сэмми, тот уже переключился на другой разговор. Теперь Сэмми держал за пуговицу некоего Алекса, врача-онколога из госпиталя Рокривер, безуспешно лечившего мать Лены с помощью лучевой терапии в последние месяцы ее жизни. Про этого Алекса было сказано, что он – друг семьи (то, что у их семьи имелись друзья, было для меня такой же новостью, как наличие многочисленных родственников). Говорили также, что Алекс не только врач, но еще и писатель, новый Чехов и Булгаков в одном лице. Мне он показался обычным маменькиным сынком. «Вот ты мне скажи как доктор, – донимал нового Чехова пьяный Сэмми, – почему дети болеют раком так редко, а взрослые так часто? Что есть у них, чего нет у нас? Ты понял, о чем я? Вы, медики, никак не можете вылечить рак. А ведь все, что нужно, – это присмотреться к детям, понял? Что есть у них, чего нет у нас?» Онколог Алекс отвечал с профессиональной невозмутимостью: вопрос интересный и безусловно важный, исследователи им вовсю занимаются последние несколько десятилетий. Кое-что уже выяснили. Например, про теломеразу, «фермент вечной молодости», как ее называют. Но вообще это как с машиной: пока машина новая, она ломается редко. А когда пробег уже за сто тысяч миль, поломки неизбежны. И Сэмми, ухватившись за этот трюизм, расписывал Алексу, какая классная тачка у его отца: на одометре под двести тысяч, а бегает, как новенькая. Факинг Додж, гроб на колесах, купленный в первый год эмиграции… Но ведь бегает же, не зная сносу! Просто надо разбираться, смотреть, что покупаешь…

– Хочешь повидать Андрейчика? – спросила Лена, отрывая меня от брезгливого подслушивания глупых чужих разговоров.

– Конечно, хочу.

– Тогда тебе придется заехать к нам в Вашингтон-Хайтс. Я оставила его дома с бабушкой.

Вскоре гости начали расходиться. Через час я уже сидел за рулем ее «тойоты-приус», и мы мчались по пустому Белт-Паркуэю. Одиннадцать вечера, все пробки давно рассосались. В Луанде, где никто не соблюдает дорожных правил и уличное движение сродни броуновскому, я не отваживался садиться за руль. Оказалось, я успел соскучиться по вождению. В какой-то момент нам на хвост сел раздолбанный пикап. Добрые полчаса этот пикап преследовал нас, не обгоняя, но и не отставая. Мне пришла в голову странная мысль, что тот, кто способен так упорно сидеть на хвосте, должно быть, хорошо умеет дружить. Ведь чтобы, однажды подружившись, никогда не терять человека из виду, нужно такое же неустанное внимание. У меня, как, наверно, у большинства людей, такого умения нет. В юности я легко заводил друзей, но никто из них не задержался в моей жизни надолго. Где сейчас мои друганы из Трои, которая против всех? Где университетская компашка? Может, конечно, это не я такой, а мир такой. Ни у кого нет возможности подолгу сидеть на хвосте. Ты либо обгоняешь, либо отстаешь. Причем иногда сам не очень понимаешь, отстал ты или обогнал. Так или иначе, ты всегда остаешься частью потока. Это и обескураживает, и утешает. Если же в твоей жизни возникают отношения, не вписывающиеся в общую схему, они непременно выбьют тебя из колеи, и вот ты уже на обочине, собираешь гвозди.

По прибытии в Кеннеди я действительно отправил сообщение Веронике, но ответа до сих пор не получил. В последнее время она взяла привычку не отвечать сразу, и эти паузы – иногда в несколько часов, а иногда в несколько дней – сводили меня с ума. Я клялся, что не буду ей больше писать и даже если она ответит (рано или поздно она обязательно отвечала), то уж я не стану впредь поддерживать переписку. Раз и навсегда прекращу эти отношения, в которых для меня все меньше радости и все больше муки. Вспомнил тещу: как десять лет назад у нее нашли рак груди, к счастью на ранней стадии. Я думал, что в таких случаях удаляют всю грудь, но ей удалили только часть. Сказали, что опухоль была совсем крошечной. После этого она периодически жаловалась на боли в том месте, где ей делали операцию. «Как будто кто-то всаживает нож». Потом эти приступы случались у нее в продолжение многих месяцев, но, по ее словам, со временем они становились все реже, и боль была уже не такой острой. Вот так же и у нас с Вероникой: через месяц, через год после того, как мы расстанемся, в мое сердце все еще будут всаживать ножик, но уже не так часто и не так глубоко. А потом? Неужели тоже, как у покойной тещи? Вскоре после того, как постоперационные боли наконец прошли, у нее обнаружился рецидив, от которого она в итоге и умерла. И вот мы едем с ее поминок. С шипсхед-бейских поминок, ужасней которых не придумаешь. «Энд нау ай стил хиа энд ши воз нот…» Бедная Лена совсем вымоталась, спит, прислонившись к стеклу. Просыпайся, Ленка, уже приехали.

Когда зашли в знакомую квартиру, миновав коридорные запахи котлет и мофонго, Эндрю еще не спал.

– Полчаса назад уложил прабабу, теперь смотрю телевизор, – отрапортовал он на своем почти безупречном русском.

По правде сказать, это поразительное владение языком страны, в которой Эндрю ни разу не был, всегда меня тревожило. Ведь во втором поколении дети обычно еще понимают, но сами уже не говорят на языке, унаследованном от их родителей. А если и говорят, то с чудовищным акцентом и еще более чудовищной грамматикой. Тем более что и Лена-то в последнее время все больше мешает русский с английским. Откуда же у Эндрю такая речь, как будто он только что из Питера? Раньше он допускал много смешных ошибок: сантехник-plumber оказывался «пломбиром», диван-кровать не раскладывалась, а «разлагалась». Но со временем ошибок стало не больше, как это обычно бывает у детей эмигрантов, а, наоборот, гораздо меньше. Что это, как не признак отчуждения, невозможности вписаться в среду сверстников, примириться с окружающей действительностью? Означает ли это, что бедному Эндрю трудно живется на свете? Означает, Дэмиен, означает. А чего ты хотел?

– Что смотрим, Дрюнь?

– Да так, всякую мусорню. Правильно я сказал?