Когда Вадику было одиннадцать лет, он срисовал с открыточной фотографии пейзаж под названием «Русская зима» и подписал свою версию корявым детским почерком: «Токсово». Это было сразу после переезда в Америку, и идиллические картины пригородной местности, где они с родителями по выходным катались на беговых лыжах, а потом пили чай с бутербродами в привокзальной сторожке, были еще свежи в памяти. «Ленинградская область! Как хорошо, что ты все это запомнил», – умилялась мать Вадика, разглядывая шедевр и не догадываясь, что он был всего лишь старательной копией шаблонного пейзажа с советской открытки. Снежное поле, бледное небо, в небе – две-три галочки птиц да пара ровных линий, проведенных между столбами, словно воздушная лыжня, зеркальное отражение той лыжни, по которой они бегали каждое воскресенье. Теперь эта картинка висит дома у Гольднеров в «Вадиной» комнате, где никто никогда не жил, потому что дом был куплен уже после того, как Вадик поступил в колледж и уехал в Покипси. Элисон, которой в новом доме досталась самая маленькая из спален, нарекла пустующую комнату брата «The Damian Goldner Memorial Museum» и даже повесила на дверь соответствующую табличку, за что была крепко наказана. Как же давно все это было, сколько жизней назад! Два или три раза в год, приезжая к старикам на праздники, Вадик посещает свою детскую комнату-музей. На глаза ему попадается «Токсово», и он поражается обманчивости восприятия: ведь пейзаж, срисованный с открытки одиннадцатилетним художником, напоминает ему теперь не давно забытую русскую зиму, а зиму в Северном Нью-Йорке. То самое место, где они когда-то застряли по пути на гастроли в Торонто.

«Ну что, камень-ножницы-бумага?» – невозмутимо предложил Колч. Три «бумаги» обернули камень-кулак Клаудио, и барабанщик потащился с пустой канистрой за горизонт в поисках бензоколонки.

Этого Клаудио привел в группу Колч, недолюбливавший Дэйва («Твой толстожопый друг, по-моему, вообще не знает, что такое двойная бочка, а у меня есть чувак, который на барабанах хуярит лучше, чем Ларс Ульрих»). Но Вадик знал Клаудио задолго до того, как с ним познакомился Колч: они с Вадиком вместе учились в классе у мистера Бэйшора. Тогда Клаудио носил длинные волосы, глядел на мир исподлобья и ненавидел всех, кроме некрасивой девушки по имени Донна, с которой он целовался на переменах. Сам он был приземистый и косматый, с волчьей злобной искоркой в глазах – точь-в-точь дикарь Тонга из «Знака четырех». Потом Донна забеременела, и оба они бросили школу. И вот он стал их ударником. Уже не косматый, а бритоголовый; уже не такой забитый, но еще более злобный, чем раньше. Не дикарь Тонга, а просто латиноамериканец вполне уголовного вида. Кроме того, он был теперь молодым отцом и начиная с шестимесячного возраста таскал своего сына на все хардкоровские концерты («Пускай привыкает. Вырастет, станет музыкантом, как его папа»). Надо сказать, на барабанах он и вправду играл неплохо.

В прошлой жизни, будучи одноклассниками, Вадик и Клаудио не обмолвились ни словом. А теперь они играли в одной группе и болтали по-приятельски – по крайней мере, в присутствии других; когда же они оставались наедине, Клаудио поглядывал на Вадика все с той же волчьей искоркой, а Вадик на Клаудио – с плохо скрываемым страхом. Они хорошо помнили друг друга в прежней ипостаси, в другом контексте, где Вадик был любимчиком Бэйшора, а Клаудио – двоечником, мечтавшим взорвать школу или перестрелять всех, включая Бэйшора и Вадика. Единственным, к кому этот социопат благоволил, был Пит Хьюз.

Пита любили все и всегда. Кроме матери Вадика. В то время Гольднеры ничего не знали о друзьях сына, никогда их не видели и, кажется, имели весьма смутное представление о том, где и как он проводит основную часть времени. Вадик изо всех сил старался держать их в неведении. Даже в ту пору, когда он появлялся дома не чаще чем раз в неделю, они терпеливо выслушивали его вранье про какие-то школьные походы и тому подобное. Разумеется, они не верили ни единому слову, но, по-видимому, просто не находили в себе сил сражаться. Эмиграция и так выжала из них все соки, а тут еще эта подростковая придурь. Словом, на него махнули рукой. И все же, если бы родители хоть раз увидели тех выродков, к чьей стае Вадик прибился, они наверняка бы заперли его в комнате и никогда больше не выпускали. Как, например, представить им того же Брайана Колча с его саморазоблачающей татуировкой «sick fuck», набитой крупным готическим шрифтом в области яремной вены? С его замашками беспризорника и странной дикцией, которая объяснялась тем, что язык у него был проколот в трех местах и металлические штанги все время стукались о резцы? Но долговязый Пит Хьюз был сама интеллигентность, и Вадик решил, что ничего худого не случится, если он пригласит его в гости.

– Правда хороший? – спросил он у матери, когда Пит ушел.

– Не знаю, – пожала плечами мама, – в Союзе о таком человеке я бы подумала, что он – стукач.

Недавно Вадик узнал, что Пит перебрался в Вашингтон и занимается там каким-то профсоюзным организаторством.

***

Клаудио вернулся чуть ли не за полночь: путь до бензоколонки и обратно занял больше трех часов.

– Не, ну вот, что за херня, – возмущался Колч, – где это видано, чтоб до ближайшей заправки было как до луны? Глухомань хренова!

– Сиди уж на тихой стороне жопы, – посоветовал Клаудио и, отобрав у Колча ключи, сел за руль.

К утру они были уже в Торонто, а на следующий вечер отыграли полуторачасовой концерт в подвале чьего-то загородного дома. Никакой группы Chokehold там не было и в помине, но народу собралось прилично. Человек тридцать–сорок. Это была совершенно другая публика, чем в Нью-Йорке. Вместо бритоголовой шпаны в шароварах и майках-алкоголичках – благовоспитанные, хоть и несколько странные канадские ребята, не на шутку обеспокоенные засильем консюмеризма и ущемлением прав животных. Из двух трактовок фразы «Eats shoots and leaves» они признавали только одну, характеризующую травоядных. Для этих мальчиков и девочек даже Вадик с Питом Хьюзом олицетворяли нечто устрашающе-брутальное. Глядя на них, Вадик вспомнил рассказанный Славиком анекдот о встрече двух советских панков. Один панк – из Питера, другой – из Эстонии. «Да, – говорит эстонский панк, – я слышал, что в Питере тоже есть панки… только они там какие-то грязные…»

После концерта хозяин дома предложил им заночевать в гостевой комнате, где, по его словам, совсем недавно останавливались музыканты из группы «108». Кажется, они были кришнаитами. Страшно подумать, какие вайшнавские ритуалы они выполняли во время своего постоя. Во всяком случае, запах в комнате стоял такой, что гастролеры из Трои предпочли потратить концертный сбор на номер в каком-нибудь дешевом мотеле. Как и следовало ожидать, там пахло ненамного лучше. Спасаясь от всей этой вони, Вадик заперся в душевой и провел там больше часа, периодически выкрикивая что-то грубое в ответ на стук в дверь и назойливый вопрос Колча, не принести ли ему резиновую уточку.

Ничто, кроме звука пожарной сирены, не могло заставить Вадика прервать его водные процедуры. И он раздался – глухой звон пожарного колокола, какой можно еще услышать только в самых старых и пыльных гостиницах мира. За ним последовал чей-то возглас: «Держите! Он украл все паспорта!» Первая мысль была о Клаудио: Вадик так и знал, что этот ублюдок что-нибудь натворит… Но, выскочив из душевой (нежное облако пара, полотенце в качестве набедренной повязки), Вадик увидел незнакомого парня, несущегося по коридору прямо на него, и услышал голос Колча: «Лови его, Дарт, лови суку!» Вадик изобразил хватательное движение, но беглец сделал крутой поворот и бросился вниз по лестнице.