а кроме того, тёмная его била. Вот так упадёт посреди своего шатра ни с того ни с сего и бьётся в судорогах. Пятьдесят семь лет прожил на белом свете, нехристь, бесермен проклятый! В общем, новый хан теперь у татар — Менгу-Тимур. Берке и Батыю он молодший брат. И, говорят, за бесерменскую веру он так не стоит, как Берке. Веротерпим, иными словами. Это весть добрая. Зато следующая худая: объявился в степях приморских, на Днестре и Дунае новый хан ордынский — Ногай. Доселе ходил он под рукою у Берке, воевал за Кавказскими горами с персидским ханом, Хулагу[127], а теперь вот в наших краях рыщет. Много у Ногая воинов, и, доносят мне из Орды купцы наши, розмирье у них с Менгу-Тимуром. Вот посылал я к Ногаю Мирослава с дарами великими. Как-никак Менгу-Тимур далеко, на Волге сидит, а Ногай близко, у устья Днестровского шатры раскинул. Вроде задобрил Мирослав его, но что далее будет — один Бог ведает. Это ж татарин. Вот захочется ему нас пограбить, он и придёт, и опять всю Галичину опустошит, живого места не оставит. При отце два раза татарское нахождение было, помнишь, верно. В общем так: решил я созвать братьев на снем[128] во Владимире. Чтобы, если татары нападут, всем нам силы совокупить. Там, у дядьки Василька, лучше всего бы нам собраться. Послал гонцов. Вроде бы и Шварн, и Мстислав не против, а вот Войшелг заупрямился: не хочу, мол, монах я. Боится, что мстить я ему стану за прежние обиды. А его бы тоже послушать не мешало. Может, что доброе присоветует. Мирослав к нему в монастырь в Новогрудок ездил, да без толку. Поэтому решаю так: поезжай ты, Варлаам, во Владимир к дядьке моему, князю Васильку. Дядька мой — муж прямой, честный. Пусть он убедит Войшелга, что не хочу я ему никакого зла сотворить. Не до этого нынче. Так всё князю Васильку и скажи. Понял, Варлаам?

— Понял, княже. — Варлаам встал со скамьи и поклонился Льву в пояс.

— Ступай, отроче, — приказал ему князь. — Готовь коня, оружье, заутре отъедешь. У канцлера моего грамоту возьмёшь, с восковой печатью.

Как только Низинич скрылся за дверью, Мирослав спросил:

— Думаешь, княже, клюнет рыба на приманку?

— Кто ведает, боярин, — мрачно сверкнул на него глазами Лев. — Но по-другому этого зверя в рясе из Новогрудка не вытащить. И посланника лучшего, чем Низинич, у меня нет.

— Главное, сам он верит, что ничего Войшелгу во Владимире не грозит, — раздумчиво промолвил сын тысяцкого.

— Ты во Владимир заезжал по пути? — строго спросил его Лев. — С привратником монастыря Михаила Архангела говорил?

— Да. За три гривны[129] он нам врата откроет.

— Сребролюбив монах. — Лев криво усмехнулся. — Ну да на такое дело и пяти гривен не жаль.

Он посмотрел на морду медведя на стене. Во взгляде князя пылал огонь злобы. Мирослав, посмотрев на него с испугом, незаметно перекрестился.

23.

Листья с низко свисающих над Лугой плакучих ив кружились в воздухе и падали на речную гладь. Подхваченные быстрым течением, они уносились прочь, а на смену им летели всё новые и новые, и было в этой нескончаемой череде что-то печальное и трепетное. Альдоне подумалось, что людская жизнь напоминает это движение листвы. Как один лист сменяет другой, так и всякий человек приходит в мир в назначенный ему срок, совершает добрые и худые поступки, а затем исчезает в волнах времени. Вослед ему приходят дети, внуки и тоже проходят по жизни своей чередой. А жизнь коротка, как короток грустный, безнадёжный полёт листа под порывом ветра.

— Альдона! Сестрица! — раздался сверху голос юной Ольги, снохи князя Василька. — Чего стоишь тамо, у брега?!

Спохватившись, Альдона поспешила навстречу подруге.

…Седьмицу назад Альдона вырвалась из Холма во Владимир, упросив Шварна и Юрату позволить ей навестить старого Василька и его семью. Здесь, окружённая вниманием добросердечной Добравы и весёлой, жизнерадостной Ольги, молодая галицкая княгиня отдыхала душой, ей было намного спокойней, чем в Холме, рядом с властной свекровью и норовистыми боярами. Беременность её стала заметной, чрево округлилось, Альдона уже не мучила себя вопросами, чей же это ребёнок. Почему-то ей хотелось, чтобы была дочь. Вот вырастет она, и отдаст её Альдона замуж, куда-нибудь, где поспокойнее, куда не дойдут полчища мунгалов, не доберутся с огнём и мечом ливонские рыцари-крижаки. Одно тревожило княгиню — как там без неё Шварн. Не занемог бы опять, не простудился б где. Шварна ей почему-то, особенно в последнее время, становилось жалко.

— Чего грустная ходишь? — спрашивала Ольга, когда они поднимались по лестнице на крыльцо терема. — Давеча купцы приезжали, от бесерменов, столько всякого товару навезли — ахнешь! Ткани серские[130], бархат, зендянь пёстрая. Сапожки сафьяновые. Матушка платов себе накупила, ещё шубу лисью, князь Василько тож, мой Владимир у купчины одного на торгу саблю присмотрел. Говорит, харалуг[131] персидский, самый что ни на есть лучший. А ещё давеча посол приходил, от Ногая какого-то, из Орды. Кониной от него несёт и ещё гадостью какой-то. Да так мерзостно. Фу!

Ольга смешно наморщила курносенький носик. Альдона, посмотрев на неё, не выдержала и хихикнула.

— Забавный такой, маленький, кривоногий. И шепелявит.

— Он по-русски говорил, без толмача? — спросила Альдона.

— По-русски, токмо слова коверкает безбожно.

— А нынче, чей вон то конь у крыльца стоит? Гляди, у коновязи. Али опять какой татарин?

— Опостылели они, татары сии. — Ольга вздохнула. — Ладно, хоть дозволили князю Васильку стены во Владимире возводить.

Альдона посмотрела в сторону, где кипело строительство. Там жужжали пилы, стучали топоры, мужики в посконных рубахах тащили баграми огромные дубовые и буковые брёвна. Неподалёку на уже возведённой стене возле башен воины в кольчугах и остроконечных шлемах крепили на кожаных ремнях пороки, устанавливали в бойницах самострелы.

— Эй, Олекса! — окликнула Ольга дворского. — Ну-ка, ответь. Чей то скакун на дворе?!

Дворский Олекса, добродушный старик, седой, с ласковой улыбкой на лице, ответил ей:

— От князя Льва, из Перемышля, гонец.

— Зачастили гонцы! Стало быть, али пир грядёт, али рать! Примета верная! — Ольга неожиданно расхохоталась.

«Смехом страхи и тревоги свои глушит, — подумала Альдона. — Лёгкая она. Николи не тоскует, не печалуется».

В сенях вышел к ним сын