– Лорина, прошу тебя. – Ее напряженные пальцы гладили долгий желтый лампас у него на бедре. – А если он выйдет и нас увидит?

– Тогда, наверное, – жизнерадостно ответила она, распахивая халат, – сукина сына тебе придется застрелить.

Сверху на балконе перед номером 212 стояла одиночная прачечная тележка, заваленная стольким чистым бельем, что образовалась маленькая хлопчатая амбразура, в которую выглядывали ухмыльчивые черты второй сестрицы Берил, вечно на стреме. Но если мать ее – потаскуха, а отец – мерзавец, кем они, разумеется, и были, то она тогда – ничтожество, кто, разумеется, и есть. Или же нечто-жесть, ну-что-ж-ество, не-же-естество, некое-женство. Потом мозг ее вновь заполнился черными червяками, и она ощутила свой пульс как настырные птичьи крылья в мягком воздухе и подумала, не перелететь ли ей через перила, но это ж, наверное, безумие, да? а ее наполняла решимость больше никогда не быть сумасшедшей – даже если она такой на самом деле и была.

Солнце восходило сквозь млечную дымку облака и продуктов выхлопа, возможность осадков – добрые 40 %, второстепенные артерии уже забиты утренним притоком на 70-ю федералку и дальше, в деловое сердце центра Денвера. Обок дороги забытая неонка шипела «СВОБОДНО СВОБОДНО» себе дальше проезжающим чужакам.

Вдоль по затхлому недоосвещенному коридору – отзвуки сирены и пронзительного хохота. Приглушенное нытье пылесоса, звонящий телефон, детский плач. Утешительный перестук бесплатного льдогенератора. Залп старых труб за халтурными стенами – такими хлипкими, что они лишь отговорка уединения.

Остаток передержанного и перехваленного утра Эмори провел, с боем выдирая фрагменты сценария из витков управления мотелем. Если безумие обитало в царстве непрестанных перебивок, то Эмори, бесспорно, был царем помешанных. Таити он представлял себе таким местом, где жизнь обернута в непрерывное полотно дней с пределом прочности на разрыв, как у тихоокеанского света – столь же нежного, сколь и прочного. Где мысли накатывают волнами, идеальной чередою, одна за другой. Вдали от помех снега и статики.

В 10:28 внутрь прошаркала самая младшая дочь Вэрил – подменить его ради регулярного десятичасового обхода. Стояла перед ним и грызла белую мякоть зеленого яблока, дерзкими глазами бросая ему вызов произнести хотя бы слово, любое слово. Сама она принялась разговаривать лишь после своевольного двухлетнего пробела с неопределимой причиной. Эмори следовало б догадаться, что потом будут неприятности, когда в десять лет она в Ночь Всех Святых упорно желала идти клянчить сладости в белой хоккейной маске, драном рабочем комбинезоне и размахивая крупным пластмассовым мачете: в знаменитых доспехах Джейсона, серийного убийцы из «Пятницы, 13-го». Семейное предприятие растревожило, изглодало и разъединило семейную связь. Мы постояльцы в собственных жизнях.

В сердцевине мотеля «Желтая птица», за серой дверью без таблички возле громадного содрогающегося автомата с кока-колой располагался безоконный шлакоблочный кабинет миссис Адалины Файф, более трех десятков лет экономки, старого и верного друга первоначального мистера Карсона (от ее растираний спины он повизгивал, как зверек), чье доверие добросовестно вручалось каждому его преемнику, словно было редким наследием. Ее понимание того, что обычно имелось в виду под словосочетанием «обычные люди», за все годы тут, на переднем краю человеческой близости, претерпело значительное обновление. Но она отказывалась сплетничать о своих постояльцах, делилась немногим из собственного прошлого, она была женщиной, хранившей секреты, в эпоху, которая уже не верила, будто еще существуют секреты, какие стоило бы хранить, каждое утро она отправляла своих девушек, ни одна не так невинна, какой смотрелась, причесывать и собирать вынесенное ежедневным прибоем из-под кроватей, из глубин шкафов, из-за унитазов смятые презервативы, испачканные менструальные прокладки, заскорузлые носовые платки, запятнанные трусики, испортившуюся пищу, влажные купальники, потерянные зубные протезы, зубные щетки, дилдо, телесные жидкости – их осадки повсюду, домашняя обслуга нынче, в эту новую эру латекса, вооружена хирургическими перчатками.

Миссис Файф нравилась ее работа, чьих мелочных забот хватало на то, чтобы отвлечь ее от того «я», с каким ей приходилось сталкиваться вечером в искаженном вывихнутом пространстве между угасанием телевидения и шатким побегом сознания по тоннелям сна, того мумифицированного «я», обернутого в просмоленный лен зачерствевших воспоминаний, что становились все отчетливее, все подробнее, все больше пугали под парадоксальным увеличительным стеклом прошедших лет. Когда она закрывала глаза – падала. Зрение было якорем, зрение и работа не пускали ее в это другое место. Ее большой викторианский дом в последнее время лишился всяческого общества, кроме ее бранчливых кошек, а работа предоставляла ей соответствующую меру человеческого общения: мать для своих девушек (любовные жизни византийской запутанности) и отец-исповедник для двух виноватых и запутавшихся поколений семейства Чейсов, чей номинальный глава каждый день являлся примерно в это время, комически провозглашая свою нежность, умоляя о ее руке, заклиная сделать его счастливым человеком.

– Доброе утро, мистер Чейс, – ответила она.

– В блокгаузе все спокойно?

Она изложила свой ежедневный рапорт: учет по номерам, ущерб, кражи, последние известия развертывающегося кризиса стирки, утаив информацию о том, что она подозревает Чери в краже туалетной бумаги из кладовой, а Тэда, мальчика из бассейна, в том, что он посыпает ей чай хлоркой. Глянула на его руки и с облегчением увидела, что в них нет свежих страниц, с какими он зачастую несся к ней, чтоб сбивчиво прочесть, а она считала невозможным не терять их нити, поскольку слышала уже столько вариантов этого чертова фильма, что давно сбилась со следов какого бы то ни было скудного сюжета, который ему удалось состряпать из своих многочисленных страхов и заблуждений.

– Должен сознаться, – признался Эмори, – пока шел сюда, у меня точно было предчувствие, что сегодня тот самый день, когда я открою дверь, а вас нет.

– Ну, мистер Чейс, вам же известно, что я никуда не денусь без заблаговременного уведомления.

Эмори рассмеялся.

– А вы наверняка знаете, что я – денусь.

Эта беседа о том, чтобы все бросить (кто первым узнает, что другой сбежал), была той игрой, какой миссис Файф развлекала его и саму себя. Вести о его печально известном сценарии она выслушивала по меньшей мере последние пять лет, и возможность того, что он вскорости увидит свет дня, не говоря уже о свете киноэкрана, была примерно таковой же, как и для нее – с ревом умчать прочь на «Хонде Аккорде» с набитым чемоданом, что в ожидании пролежал в багажнике почти целое десятилетие. Подлинная же шутка, которой Эмори не знал, сводилась к тому, что ни чемодан, ни одежда в нем не были ее, а принадлежали мистеру Файфу,