добрыми делы поновлен.

А нам бы, слышаще твое доброе пребывание, радоватися

и противу бы врагов своих крепце ратоватися.

А желаем очи и лице твое в радости видети,

и вся грехи своя злыя возненавидети.

А, пожалуешь своим благоутробием, про нас вопросишь,

да даст ти господь, чего у него просишь.

А мы, грешнии, по сей час душевне живы,

аще и возрастают в ней помыслы гнилы.

А в скверне теле его же святая воля.

А въпред он же сам истинный свет весть,

и судьбы его кто от человек исповесть?!

Что же, како и откуды начнем писати,

и к тебе, любимому, ны слово утешительное послати? —

Грехом своим умом случилъся весма туп<ый>

и не умею списовати изрядными поступи,

и в филосовъских училищах николи же не бывал,

и литоръских остроном[136], сам веси, не читал.

Токмо на простописанныя взираю,

и тех изящно разумевати не возмогаю.

Сокращение рещи, — великое море не требует рек,

подобие и бог не скуден, аще и хвалим от неких человек.

В лепоту море и без рек всегда полно,

такоже и у бога идет все стройно.

Тако же и тебе, велеумну мужу,

не имети от нас, недостаточных, таковую нужу,

и не требе наше грубое и неполезное плетение,

и да не въменится аки паучное прядение.

И не подобает нам выше себя искати

и такое же бремя на собя налагати.

Подобает же нам, грубым, от вас просвещатися

и доброму учению и разуму наиматися.

Паче же начнем глаголати, о чем нам мысль предлежит

и всегда душа наша зелне горит.

Якоже бо некая чада, имеюще печаль, аки некое великое время

не видевъше рождьших своих, и не могут их забыти

и сердце свое от таковыя печали свободити,

подобие и мы таковую скорбь о тебе имеем

и пособити себе никако недоумеем.

Свидетеля тебе, истиннаго бога, представляем,

к нему же есмы вси, грешнии, пребываем.

Почто, всеизрядне, царствующий град оставил,

а любомудрия своего нам, грешным, не прибавил?

Паче же в нем великия и красныя холмы<...>

И укрепился еси ныне во единой ограде жити.

Или обещался еси до конца от нея не изыти?

Или воспомянул еси в себе божественное писание

и в нем духовное наше воспитание?

Свободь всяк инок трех страстей[137],

и да избавлен будет многих прелестей.

Ей, ей, воистину, тако может быти.

Да не всяк так возможет жити.

Или еще реченое, четырми делесы душа иноку оскверняется[138],

и пребываяй же в таковых едва спасается.

Великому елефандру[139] и царския дворы пустыня бывает,

тако же и крепкий подвижник на всяком месте не погибает.

И аще и нигде бесовъских козней не избежати,

но легъчае будет многия виды от себя отревати.

Ни учители, ни указатели тебе хощем быти,

ни душевнаго твоего благородия повредити.

Ни убо, ни, не буди, любимиче, тако!

Но да духовную любовь глаголем ти всяко.

Прекратим же слово о сем,

да не в конец продолъжено будет в нем.

И да не отягчим твоих честных ушес,

и да не явим своих всех неизрядных словес.

И паки возвратимся к своему нам желанию,

некли вонмеши грешному нашему стенанию.

Прииде, возлюбленне, в царствующий град!

Да насадиши в душах наших доброплодный виноград.

И вселися по-прежнему близ царствующаго града,

и да будет мысли нашей велика в том отрада.

И пребуди с нами хотя мала время.

Да отринеши от нас аки некое великое бремя,

не для ради многих людей и славы человеческия,

но для ради меж нами любви отеческия.

Болезнуем всегда о тебе душею и телом,

да не можем тому пособити никоторым делом.

Свидетель тебе той же, истинный бог,

иже по своей милости возносит християнъский рог.

К кому нам, недостаточным и грубым, притещи,

и грубость свою, и печаль с кем разврещи?

Кто нам слово сомнительное разрешит

и колеблющую мысль нашу умирит?

И егда нас раздражают и грехом нашим стало велиим,

и всем им востати на нас аки зверем дивиим;

и ненавидят над нами от самодержца призрения,

понеже несть от нас к богу сердечнаго моления.

Аще бы было от нас сердечное к богу моление,

тогда бы было к нам царское призрение.

И паки потому царь к нам не призирает,

что недобродетель наша к богу возбраняет.

И в том им, ненавистником нашим, сугуба бывает радость,

а нам от них всегда сердечная бывает пакость.

Подобает же нам усерднее богу молитися,

и да учнут враги наши нам дивитися.

Скорбим же и болезнуем всегда о себе,

не менши же того, любимиче, — и о тебе.

Како еси, аки драгий бисер, в земли погребен

и никим же никако еси призрен?

Аще, по твоему крепкоумию, тебе то не нужа,

но нам бедно видети, видев тя таковаго досужа.

Есть разумичных людей в великом государстве,

но не излишной и ты был в Московском царстве.

Протчее о таковом словеси помолчим,

да не злую зависть в протчих сердцах возбудим.

Что же еще ли нам тебе о сем молити,

чтобы тебе к нам однолично быти?

Или же отнюдь хощеши быти неприклонен

и к нам явитися аки весма нелюбовен?

Или не на ползу тебе сие наше моление?

И в том во всем твоя воля буди.

Токмо молим тя: и там нас не забуди

и не лиши нас добраго своего приближения,

и не отстави от себя нашего прошения,

чем тебя всемилостивый бог обогатил

и аки великим некоем царством тя одарил.

И мы, грешнии, помышляем к тебе сами быти,

и некое время у твоего любомудрия побыти.

Сам веси, что желание ны велико,

и грехом своим продолъжим время толико.

Да одноя Дамаскиновы многоразумныя книги[140],

и