Фонарщик говорит опять:

— Да будет вам.

Значит, не каждый мелет вздор. Фонарщик, например, не мелет, да и этот вот новый господин.

— Я только что с кладбища. Там нынче заперто.

Только что? А сам, наверное, уже давненько тут сидит. Ну пусть расскажет по порядку.

— Приезжает похоронная машина, мужчины несут гроб к приемной, но там нет ни души, дверь заперта, и на ней записка: «Все на экскурсии». Я был там по другому делу. Ну что ж, выругались, но делать-то нечего, уехали обратно вместе с гробом, и я с ними. Из пивной все время кому-нибудь из нас приходилось выходить — столько детишек: ведь не каждый день увидишь гроб. Вот я вас и спрашиваю: какое они имеют право запирать кладбище?

Вот что рассказывает этот господин, стоя в дверях Охотничьего домика: это у него за нынешний вечер уже четвертая пивная, как он сам говорит. Он верно говорит. Мне тоже непонятно, какое они имеют право запирать. Такая же история, как у нас с газом. Надо ему сказать, что я вполне с ним согласен.

Я встаю из-за стола, но его уже нет.

Меня еще задержал Арно из-за моего друга П., который уснул прямо за столом. Славный человек наш П.

Я выхожу на улицу, но господина уже нет. И улица темна.

Отсюда всего пять шагов до дому. В каком-то подъезде я вижу лампы, внизу на лестничной клетке, я их раньше совсем не заметил, они все еще горят.

А улица темная. Груду камней и землю, набросанную возле вырытых канав, не освещает ни один фонарь. Улица, вдоль которой я сейчас смотрю, мимо высоких черных фасадов. Что ж, она вымирает. Но не стоит пугаться, ведь жители тут еще есть. И еще пивные, и продуктовые лавки. И художники. Чуть не забыл мебельные магазины. Я ведь давно тут живу. Многое изменилось, это точно, но я все здесь знаю. Вот хотя бы лестницу. Ни на одной ступеньке в темноте я не оступлюсь, и на каждой лестничной площадке мои ноги сами собой описывают дугу и поворот к следующему пролету. В темноте. Мне тут не надо света.

А теперь снова пиджак, башмаки, носки, брюки, рубашка, кальсоны. Все повесить на прежнее место. И пока я стою на одной ноге, мысли мои блуждают.

Мысли о темноте. И о свете.

Газ, красные фонари, луна, которая давно зашла. Все остальные светильники тут электрические, так что нечего бояться темноты: включил, выключил, вот и все. И над нашей длинной улицей горят звезды.

Моя жена спокойно спит. И я представляю себе, что вот сейчас она проснется — сразу, внезапно. И думаю, о чем бы я ей рассказал. Что на улице темно. Только над головой горят несколько звезд. Но они совсем не светят, по крайней мере нам. И что особенного случилось бы, если бы совсем не было звезд?

— Ну что, говори же.

— Темнота не была бы темнее.

— Конечно нет.

Вот там, на небе, было бы все по-другому. Там и сейчас так, будто все звезды погасли. Значит, темнее и там не стало бы. Было бы по-другому, но я не знаю, как именно.

Перевод Г. Ратгауза.

ЗАБРОШЕН В ЧУЖУЮ СТОЛИЦУ

По ночному городу идешь, как по неведомой стране. Там вода, за нею свет, но слишком много света: словно в тумане видны огни кочевого лагеря. Или это пожар, только небо совсем красное. Но везде вода, ровная и черная гладь, за нею гора: высокогорное плато. Подойди ближе, окажется, что плато — это замок, огромный замок. Высокие ворота со стрельчатыми арками. Внутренний двор, как чан с водою, доверху налит тишиной. Фигуры, расставленные равномерно вдоль всей стены по двору, кажутся фарфоровыми: в их мундирах белый цвет сейчас всего заметнее.

Подойдем еще ближе, подступим к одной из фигур.

Часовой в белых гетрах, белые краги, грудь тоже в белом, белый шлем. Не шелохнется, не отвечает на вопросы. Вдруг из темного угла шаги: смена караула, восемь или десять таких же солдат.

Подойди к разводящему шага на три, тогда и он сделает три шага тебе навстречу. Спроси, где сейчас его король, и он ответит: «Его величества нет дома». Тогда ты снова выйдешь за ворота, небо черно, и только там, над огнями, за водной гладью, оно чуть светлеет.

Переулки ведут вверх и вниз. Узкие переходы как шлюзы, небольшие лавки в нижних этажах освещены, окна высоких фасадов закрыты, темны. Но они вовсе не кажутся углублениями в стене, они ясно видны тут же на плоскости. Церковные здания скрыты за кустами и решетками, так что легко пройти мимо. Крутые улицы, по которым сквозит ветер вверх до макушки холма и выше, взлетая на самые кровли.

И люди на улицах, редкие прохожие с неясной речью. Свет из полуоткрытой двери «Золотого мира»[28]. Под этим домом погребок, там, внизу, пил вино Бельман, здесь же, где ты стоишь, в этом переулке он умер.

Брось в воздух шляпу, она вернется к тебе в руки. Сейчас через маленькую площадь кто-то пройдет, должно быть матрос, перелезет через цепь, ограждающую четырехугольник со скамейками и деревьями в кадках, остановится перед рестораном, там, где начинаются освещенные окна и где под двойной дверью висит штора, просто остановится, заговорит с прохожим в мягкой шляпе, бросит короткую фразу, услышит ответ, беглый, как взмах руки.

Из неосвещенной двери выходят две дамы. Снимать шляпу не подобает, заговорить нельзя. Ночь.

За углом, где высокий фасад резко заворачивает, стоит мощная блестящая, как эмаль, колонна зеленоватого цвета, под круглой крышей, похожей на крышку сахарницы, с узкими прорезями и разного рода узорами: общественный писсуар на одну персону, обелиск одиночества и мало ли что еще можно сказать.

Матрос, перебежавший площадь, идет вниз по крутой улице. В просвете между угловыми домами, внизу, чередуется желтый и белый свет — автомобили, они появляются и исчезают. Едут под гору.

Это одна из главных улиц, но через две-три сотни шагов начинается лес. Среди старых деревьев виднеется здание, парковые дорожки сходятся в одном месте, и кажется, что прямо под густой листвой висят ледяные шары. Каждый из них освещает крону дерева над собою, словно зеленый купол. Под ними видны матросские блузы.

Я сам не знаю, что я значу в этом городе. Случайный приезжий здесь, всего на несколько дней. Который снова уедет и увезет с