всегда под рукой, а при таком обращении карты сходятся с жизнью человеческой.

— Ты, Ольга, уж лучше б молчала! — напускается на нее дед.

Когда-то между ними что-то было, ходят такие слухи, это еще когда дедушка был молодым парнем, что легко себе представить, а Ольга Вендехольд была юной девушкой, что представить себе труднее, но тому уже много лет, да она годков на десять и постарше, зато потом, если даже что и было, ничего такого больше быть не могло, потому что Ольга Вендехольд много лет как подалась к адвентистам, а дедушка много лет как подался к баптистам и даже у них за старейшину, и этому тоже много лет. И если бабка Вендехольд, несмотря ни на что, сидит в чистой горнице между печкой и столом, раскладывает карты и не прочь сказать свое слово, то исключительно благодаря свиньям. Старик до смерти боится свиной рожи, а против рожи помогает одна толстолистая травка, а еще вернее — бабка Вендехольд, которой известно, как этой травкой распорядиться. Феллер присаживается.

Малькенская церковь славится алтарем. Такой алтарь, пожалуй, не всякому дано увидеть. Он деревянный, резной, весь расписан, да и вышины порядочной, проще сказать, старинная работа. По самой середине вьются волны, голубые, как оно и полагается быть воде и как оно иной раз и бывает, если не в Древенце и не в Висле, то, уж наверное, в далеком Иордане. Выписаны те волны змеистыми линиями, одна над другой. Справа, высокий и тощий, стоит в воде Иоанн Креститель. Тут уж ни красоты, ни осанки, он выбросил вперед руку — такая худущая разве что во сне приснится, — но особенно худы волосатые ноги, прикрытые водой по щиколотку и пониже колен переходящие в пресловутую верблюжью власяницу.

Как резать на дереве верблюжий волос, этого, пожалуй, никто не знает. А здесь он мало сказать лохмат: он свалялся в войлок, весь в узлах, бугорках да в косицах, и писан серой краской, чтобы показать неряшество, конечно такое, как его себе представляет резчик по дереву, а тем более неряшество священное. Так что тут не придерешься, все продумано до мелочей. И все же смотрит Иоанн, надо прямо сказать, страховидно. От дикого меда, коим он питался, впрок ему пошла одна лишь дикость, особенно же страшны запавшие глаза и вострый нос, да и подбородок не лучше. Глядит Иоанн вперед, но также и вбок — на своего крестника, что преклонил колена на берегу. А тут уж нельзя, чтобы не скосить один глаз. Да и во всем прочем он до чрезвычайности сухой и тощий. — ведь, кроме дикого меда, и даже чаще, чем медом, он питался акридами, то бишь саранчой. Хорошо, что алтарь о нем напоминает, о бедняге, которому жилось похуже, чем горемыке-крестьянину в польской деревушке. У того, что ни говори, имеется парочка свиней, а если не корова, то хотя бы три козы — правда, когда это было! Послушать немцев, того же Рагольского, Вистубу и Кошорека, чтобы не повторять все те же имена, — так достаток зависит от усердия, поляки же больше надеются на матерь божью. Ну, а она, как известно, не столько для кармана, сколько для души, почему поляки, говорят, и не шибко богаты.

Это, стало быть, Иоанн Креститель. Он стоит в малькенской евангелической церкви на алтаре, а тот, что подле него на коленях, — это Иисус, а было то на Иордане в оны времена, Иисус на берегу совсем маленький и смирный, да и не такой он тощий и страшный, как верзила-саранчеед, что в воде рядом. Землю на берегу мастер усеял круглыми камешками, — попробуй постоять тут на коленях.

Но и это со временем изменилось к лучшему. Нынче, когда родители приносят младенца крестить, им некогда оглянуться на искусную картину крещения, у них одна забота — унять своего крикуна, и они его баюкают, уговаривают, стращают, грозятся на него погремушкой и указательным пальцем, чтоб скорей засыпал. Священник тоже ее не видит, у него свое дело — работать языком, он и без того здесь полный хозяин, для вящего вразумления он нет-нет да и выбрасывает руку, указуя на сцену крещения — вот, мол, оно как было в те времена! И только восприемники не нарадуются, что все в мире идет к лучшему, да и у баптистов свое на уме, Иисус как свидетель для них вне подозрения, но какой же он младенец, спрашивается, и как можно говорить о крещении, когда к купели несут несмышленое дитя, что может понимать такой сопляк! Крещение?..

— Окропление, — ответствует на это проповедник Феллер. И еще раз, веско: — Окропление.

И тут дедушка — нет бы его поддержать, — мой дедушка, старейшина неймюльской баптистской общины, только роняет в его сторону:

— Да отвяжись!

Ну как это понять? Что еще остается Феллеру, как не сразу же на коня — и в бой, и он вроде бы нашаривает левой ногой стремя, осталось лишь взять повод, но для этого надо освободить руки, и он уже откладывает «Глас верующего» и «Певцов Нового завета», как Ольга Вендехольд наносит ему внезапный удар с печного фланга:

— Как же так, Альвин, что-то я не пойму!

— Чего не поймете? — доверчиво отзывается Феллер, и вот ехидная баба его поймала, а он ничего и не заметил.

— По-моему, Альвин, — говорит Ольга Вендехольд, — малые дети тоже орут не своим голосом, когда их крестят.

— Само собой, — соглашается Феллер, — само собой. — И еще раз: — Само собой. — Феллер и не рассчитывал на поддержку с этой стороны, и вот он распростерт на поле боя, где уж ему на коня! Ольга Вендехольд хохочет, да и дедушка покатился со смеху, и Феллер догадывается, что это намек на последнее крещение в баптистской общине, когда сестра Мартхен, запоздалая обращенная сорока́ лет, заорала благим матом, едва окунулась в холодную воду: «Ой, Феллерхен, родненький, ты меня утопишь!»

И это — в молельне! Вся паства стояла вокруг бочки, впереди старейшины, задние ряды шикали, чтобы унять Мартхен, а передние — чтобы унять шикающих. Мой дедушка, как первый прихожанин, стоял на самом переду.

— Ничего с тобой не будет, один-то уж раз потерпи! — пытался он усовестить Мартхен.

Что мог Феллер на это ответить? Разве лишь, что все дело в бочке, у общины все еще нет такого устройства, как в бризенской баптистской молельне, там купель опущена в пол, и в нее с двух сторон ведут ступеньки, тут тебе все удобства, и даже водопровод подключен.

Подумать только: водопровод!

— В Америке, — поучает Феллер, — такие купели в каждой общине, так на то у них и средства есть, там