которого я не знаю, которого я видела десять или двенадцать раз на улице, который не знает о моем существовании. Мне тогда было двенадцать лет, и я никогда с ним не говорила.

– Это сказка!

– Это правда!

– Но ведь это роман, фантазия; это невозможно, это тень какая-то!

– Да, но я чувствую, что не стыжусь этой любви и что он стал для меня чем-то вроде божества. Я ни с кем его не сравниваю и не нахожу ему никого достойного.

– Где же он?

– Да я не знаю. Очень далеко; он женат.

– Вот безумие!

И мой чудак Пьетро имел весьма недоверчивый и пренебрежительный вид.

– Да, это правда. И вот – я и люблю вас, но это уж не то.

– Я вам даю все мое сердце, а вы мне даете только половину своего, – говорил он.

– Не просите слишком многого и постарайтесь удовлетвориться.

– Но это ведь не все? Есть еще что-нибудь?

– Это все.

– Простите меня, но позвольте мне на этот раз вам не поверить. (Как вам понравится такая испорченность!)

– Нужно верить правде.

– Не могу.

– Ну, тем хуже! – воскликнула я, рассердившись.

– Это превосходит мое понимание, – сказал он.

– Это потому, что вы очень испорчены.

– Может быть.

– Вы не верите тому, что я еще никогда не позволяла поцеловать себе руку?

– Простите, но я не верю.

– Сядьте подле меня, – говорю я, – поговорим и скажите мне все.

И он рассказывает мне все, что ему говорили и что он говорил.

– Вы не рассердитесь? – говорит он.

– Я рассержусь только в том случае, если вы что-нибудь скроете от меня.

– Ну, так вот что! Вы понимаете – наша семья здесь очень известна…

– Да.

– А вы иностранцы в Риме.

– Что же из этого?

– Ну, так моя мать написала в Париж разным лицам.

– Это вполне естественно; что же обо мне говорят?

– Пока ничего. Но что бы там ни говорили, я буду вечно любить вас.

– Я не нуждаюсь в снисхождении…

– Теперь, – говорит он, – затруднение в религии.

– Да, в религии.

– О! – протянул он со спокойнейшим видом. – Сделайтесь католичкой.

Я остановила его очень резким словом.

– Хотите, чтобы я переменил религию? – воскликнул А.

– Нет, если бы вы это сделали, я бы стала вас презирать.

В действительности я сердилась бы только из-за кардинала.

– Как я вас люблю! Как вы прекрасны! Как мы будем счастливы!

Вместо всякого ответа я взяла его голову в свои руки и стала целовать в лоб, в глаза, в волосы. Я сделала это больше для него, чем для себя.

– Мари! Мари! – закричала тетя наверху.

– Что такое? – спросила я спокойным голосом, просунув голову в дверь, чтобы казалось, что голос раздается из моей комнаты.

– Два часа, пора спать…

– Я сплю.

– Ты раздета?

– Да, не мешайте мне писать.

– Ложись.

– Да, да.

Я спустилась и нашла пустое место: несчастный спрятался под лестницу.

– Теперь, – сказал он, возвращаясь на свое место, – поговорим о будущем.

– Поговорим.

– Где мы будем жить? Любите вы Рим?

– Да.

– Ну, так будем жить в Риме, только отдельно от моей семьи, совсем одни!

– Еще бы, да мама никогда бы и не позволила мне жить в семье моего мужа.

– Она была бы совершенно права. И к тому же у моей семьи такие странные принципы! Это была бы пытка. Мы купим маленький домик в новом квартале.

– Я предпочла бы большой.

И я подавила многозначительную гримасу.

– Ну, хорошо, большой.

И мы принялись, – он, по крайней мере, – строить план на будущее.

Сейчас видно было, что этот человек торопится изменить свое положение.

– Мы будем выезжать в свет, – сказала я, – мы будем жить широко, не правда ли?

– О, да! Говорите, рассказывайте мне все.

– Да, когда собираешься провести вместе жизнь, нужно обставить себя как можно лучше.

– Я понимаю. Вы знаете все о моей семье. Но дело еще за кардиналом.

– Надо будет как-нибудь поладить с ним.

– Еще бы, я это непременно сделаю. И вы знаете: большая доля его богатства достанется тому, кто первый будет иметь сына; и надо непременно сейчас же иметь сына. Только ведь я не богат.

– Что ж такое! – сказала я, несколько неприятно задетая, но владея собой настолько, чтобы не сделать презрительного жеста: быть может, это была с его стороны ловушка.

Потом, как бы утомленный этой серьезной беседой, он опустил голову.

– Occhi neri, – сказала я, закрывая их рукой, потому что эти глаза пугали меня.

Он бросился к моим ногам и наговорил мне столько, столько, – что я удвоила бдительность и велела ему сесть подле меня.

Нет, это не настоящая любовь. При настоящей любви не может быть сказано ничего мелкого, вульгарного.

Я чувствовала в глубине души недовольство.

– Будьте благоразумны!

– Да, – сказал он, складывая руки, – я благоразумен, я почтителен, я люблю вас!

Любила ли я его действительно или только вообразила это? Кто мог бы мне сказать наверное? Однако с той минуты, как существует сомнение… Сомнение уже не существует.

– Да, я вас люблю, – говорю я, взяв и сильно сжимая обе его руки.

Он ничего не ответил; быть может он не понял всего значения, какое я придавала этим словам; быть может они показались ему совершенно естественными? Сердце мое перестало биться. Конечно, это был чудный момент, потому что он остался неподвижен, как я, не произнося ни одного слова. Но мне стало страшно, и я сказала ему, что пора идти.

– Уже пора.

– Уже? Подождите еще минутку, подле меня. Как нам хорошо! Вы меня любите? – сказал он. – И ты всегда будешь любить меня, скажи, ты всегда будешь любить меня?

Это «ты» охладило меня и показалось мне унизительным.

– Всегда! – говорила я, недовольная, – всегда, и вы меня любите?

– О! Как можете вы спрашивать такие вещи! О! Милая, я хотел бы, чтобы отсюда никогда нельзя было выйти!

– Мы бы умерли с голоду, – сказала я, оскорбленная этим ласкательным именем, которое он дал мне, и не зная, как ответить.

– Но какая прекрасная смерть! Так значит, через год? – сказал он, пожирая меня глазами.

– Через год, – повторила я более для формы, чем для чего-либо другого. Я действовала в роли влюбленной, проникнутой сознанием своего чувства, опьяненной, вдохновленной, серьезной и торжественной.

В эту минуту я слышу тетю, которая, видя все еще свет в моей комнате, вышла из терпения.

– Слышите? – говорю я.

Мы поцеловались, и я убежала без оглядки. Это как в сцене из романа, который я когда-то где-то читала. Фи! Я недовольна собой. Буду ли я всегда собственным критиком или это потому, что я не люблю по-настоящему?