Шрифт:
Закладка:
Вот и его.
То на сборы не позвали, то позвали, но с большим опозданием. То дёргать начали с проверками. То учеников перспективных увели, вроде как для их же пользы. В общем, в девяностые дядька Матвей вовсе оказался за бортом со своим спортивным залом да квартиркой над ним.
Жена ушла.
Детей не нажил.
И вот злость ли его взяла, обида ли за такую жизненную несправедливость, а может, понял, что терять особо нечего, а шанс вот он. И собрал свою «группу спортивной молодёжи».
Кто-то был из числа учеников.
Кого-то он во дворах подобрал, руководствуясь одними лишь ему понятными критериями. Меня вон вовсе со свалки приволок. Заставил помыться, постриг налысо, подарил костюм, спортивный, блестящий. Мне в жизни никто никогда и ничего не дарил. Я там и сел в уголочке на маты и всё щупал этот костюм, мял такую чудесную переливчатую ткань, удивляясь, что эта вот красота — она моя.
И дёргался, думая, что попросят взамен.
А дядька Матвей принёс миску с вареной картошкой и пакет с кефиром.
— Ешь, — сказал он тогда. — Давай, а то кожа да кости.
И я ел.
А он сидел и глядел с прищуром так. У него со зрением проблемы имелись, а очки носить стеснялся. Потом мы говорили. Точнее он. Расспрашивать пытался, только я от разговоров отвыкший был. Да и никогда-то ни с кем по душам не приходилось.
Он же рассказывал.
Про себя.
Про зал этот.
Про жизненную несправедливость и новые времена, которые шанс дают молодым и сильным, если те готовы рискнуть.
Потом и ребята пришли. И как-то стало шумно, тесно. И странно. Потому что никто не пытался отнять куска и не видел во мне конкурента. Наоборот… нет, своим сразу я не стал.
Больно.
Не в теле. К этой я привык. В душе больно.
Он же ж учил нас. Тренировал. И вправду был отличным тренером, если сумел не с малых лет, а меня, здорового уже, в бойцы вывести, чтоб не хуже других.
И лучше.
— У тебя, Гром, — сказал дядька Матвей как-то под настроение. — Способности. Их бы с детства развивать. Был бы ты тогда олимпийским чемпионом. Да и характер соответствующий. А характер в этом деле ещё важнее способностей.
— Почему?
— Потому что если характера бойцовского нет, то никакие способности не спасут. А ты давай, не отвлекайся… и думай, как бьёшь. Живой противник — это тебе не груша. Запомни, к противнику надо относиться с уважением, даже к слабому, потому что и слабый способен удивить…
Я будто услышал снова этот тихий спокойный голос, который наставлял.
Объяснял.
Указывал.
И снова объяснял. Раз за разом…
Мы ж верили ему. Он был… мозгом? Поначалу у нас самих мозгов хватало лишь на то, чтоб отнять и отнятое поделить без драки.
Совестью?
Сомнительно. Теперь, как понимаю, с совестью у всех проблемы имелись и немалые. Но дядька Матвей придумал кодекс.
Долбаная игра, изрядно ему облегчившая жизнь.
А нам…
Нам всем нужна была семья.
И дядька Матвей создал этакий её аналог. А заодно уж дал нам Цель и чувство сопричастности к чему-то древнему и великому. Самураи, мать его, нового времени.
Честь.
Слава.
Путь воина.
Грёбаные красивые слова, в которые мы верили всей душой. Как же… мы не просто банда. Мы другие. Выше их всех. И наша задача — навести порядок в городе, подмяв все шайки под себя, потому как только мы знаем, как это — правильно…
Точнее не мы, а дядька Матвей.
Как старший.
Как… глава?
Семьи?
Чего?
Хрен его знает. До сих пор ответа нет. И прощения, потому что, когда тебя предают свои — это больно, а когда вас всех сливает тот, кого ты почти боготворишь, кого полагаешь безупречным, это… это как душу вынули.
Я долго поверить не мог, что это дядька Матвей нас.
Что из-за него тогда…
И Тимка, и Димон.
Братья Никитские, уже из новых, молодых, но всё равно ведь свои. Что и меня он приговорил. Я ведь даже не убивать ехал. Поговорить. До последнего надеялся, что дядька Матвей скажет, что это все херня, что его оболгали, подставили. И я поверю.
Я готов был верить.
Мы бы обнялись и вместе стали искать ту тварь, которая…
А он ничего не стал отрицать и сказал:
— Молодец, Гром. У хорошего бойца помимо характера мозги быть должны. У тебя есть.
Я же спросил:
— Почему…
Он вздохнул и ответил:
— Времена меняются. А жизнь, она такая… или изменишься, или сдохнешь.
И усмехнулся криво так:
— Ты, Гром… меняйся, давай. Чтоб не зря всё.
К совету я прислушался. А дядьку Матвея похоронил честь по чести. И памятник хороший ему справил. Самый лучший, из чёрного мрамора.
Дерьмо.
И душа опять болит. Как тогда. Даже сильнее. Тогда-то я быстро в себя пришёл. И дело продолжил… ну как, дядька Матвей был прав. Времена менялись.
Я сумел.
Выжил.
Встроился. Не лёг в могилу. Не спился. Не сторчался. Не разорился. Не полез в политику, вовремя сообразив, что с теми хищниками мне не тягаться. Но ничего. Научился находить союзников и топить врагов чужими руками. Выставлять своих марионеток на большой арене.
Сдавать.
Менять.
Дерьмо. И почему тошно-то так? Главное, не физически, хотя физически тоже, но в душе ещё муторней. Совесть соизволила очнуться? Самое время…
