Так работает бессознательное. Мы притягиваем к себе тех пациентов, которые попадают в нашу собственную травму, в наш жизненный этап, в тот цикл, по которому мы движемся. Я увеличила практику, нашла себе супервизора, но так и не смогла ему доверять. Я точно знаю, что все в этом городе так или иначе связаны с моим мужем. Нельзя ставить психотерапевта в двойственное положение.

Я должна справляться сама с тем, как больно мне бывает на сессиях, как тяжело слушать истории о неразделенной любви. Я думала, умру, когда новая пациентка с ходу рассказала о романе с молодым парнем, лишь недавно встретившим совершеннолетие. Она глядела в окно, потому что смотреть в глаза терапевту на первых сессиях страшно. Да и потом страшно. По ее щекам катились слезы, размывая дорожки потекшей туши. Она была красива, опрятна, ухожена. Ей тридцать пять. Ему двадцать.

После нее я не помню, как отвела еще два приема. А потом ушла в клуб. Мне надо напиться. И сейчас я сижу здесь, ловя свет, пишу в блокнот, потому что не могу не писать. Этот дневник — единственное место, где я могу быть собой. Где я могу просто быть. Имею право проявляться как Анна. Аннет. А не мадам Бальмон, жена, мать, успешная женщина.

Март 1991 года

Интересно как.

У меня новый пациент.

Не местный. Сказал, что будет прилетать на сессии. Раз в неделю в первый год, два раза в неделю во второй, если понадобится, то и три. Я не стала проявлять себя слишком ярко и в диалог не вступила. Но запомнила. Говорит, посмотрел мое интервью в передаче. Мы разговаривали об одержимости и любовной зависимости. У него очень холодные глаза. Крайне холодные, но живые. Немного похож на моего мужа. Высокий, статный, благородный (на первый взгляд). Он у меня ассоциируется со старой аристократией, когда манеры превыше всего, а сердце не имеет права голоса. Я чувствую с ним особенную связь, как будто только я могу ему помочь, только во мне он сможет найти утешение.

Он пришел с банальным рассказом о несчастной любви и потере ориентира в пространстве. Но я уже понимаю, что это будет длительное путешествие, сложное путешествие. Возможно, когда-нибудь я смогу описать его как случай — и потом десятилетиями студенты будут разбирать его во время обучения психоанализу. Я бы хотела, чтобы мои статьи читали и цитировали, чтобы мои мысли имели значение. Кажется, именно он должен мне в этом помочь.

Эгоистично?

Интересно вот что: это мои чувства или его?

И почему, когда он был в кабинете, я чувствовала себя такой счастливой? Как будто отражалась от него. Как будто дождалась. Это знакомое всепоглощающее волнение.

И впервые — тишина. Тишина и пустота там, где был Аксель.

Впервые с момента разлуки я спокойно вернулась домой. Впервые почитала дочери книжку. Обняла мужа. А потом мы долго и чувственно занимались любовью, изводя друг друга и даря такое наслаждение, о котором уже забыли. С тем же накалом страстей, что и в первый раз. А потом я плакала и просила у мужа прощения. Объясняла, что была не готова к появлению ребенка, что все навалилось, но я уже в порядке.

А он гладил меня по волосам слегка вздрагивающими после отлива бешеной страсти руками, шептал, что все понимает и не сердится, требовательно целовал лицо и губы.

А я вдыхала его аромат.

Слишком спокойный.

Слишком родной.

Слишком человечный.

И, снова попадая в капкан его рук, вспоминала сессию, ледяные глаза пациента, а потом Акселя и его совершенно особенный взгляд. И распалялась все больше. Как будто все это время внутри нарастал жар, который должен был прорвать тонкую оболочку.

Глава тринадцатая

Отец иногда называл ее многоликой. Нет, не потому что она стремилась к актерству или лгала. А потому что с детства умудрялась быть успешной во всем, за что бралась. Она стала лучшей по математике и английской литературе в классе, параллельно победила в нескольких международных вокальных конкурсах, а потом без экзаменов поступила сразу в несколько университетов, которые вступили в нелегкую борьбу за то, чтобы дать ей образование и навсегда привязать к себе.

Приехав после окончания учебы в Треверберг, она открыла первый ресторан и уже через год вернула отцу все, что он вложил в ее образование. После ресторанов и баров Теодора Рихтер переключилась на отели, а потом основала агентство по организации праздников.

На работе она становилась железной леди, а дома ценила тишину. Превыше прочих развлечений Теодора всегда любила одиночество. И долгое время могла держать близ себя только тех, кто уважал ее стремление закрыться на пару часов в библиотеке или спальне, с книжкой или лишь со своими мыслями. Иногда ей казалось, что она слишком быстро жила. Слишком насыщенными становились дни, слишком много встреч, людей, задач, проблем. Каждый день она чувствовала себя новым человеком. Как будто сдергивала маску и брала новую. И так раз за разом, пока привычка выглядеть естественно и ощущать себя органично в любой ситуации не взяла верх.

Единственная сфера, где Тео никогда не чувствовала себя уверенно, — отношения. Чем сложнее все было в личном, тем больше она работала.

Когда СМИ разнесли новости о том, что синеглазая красавица, завидная невеста Треверберга, дала согласие на брак с эпатажным художником и успешным девелопером Самуэлем Муном[6], который был старше ее чуть ли не в два раза, Дональд Рихтер впервые с момента возвращения дочери из университета вызвал ее к себе для серьезного разговора. Для крайне тяжелого и унизительного разговора.

Перед отцом она использовала отдельную маску.

Ее тысяча лиц не имела никакого значения, потому что Дональд смотрел в суть. Он давно работал с людьми, руководя этим городом через своих марионеток. И рядом с ним Теодора всегда оставалась маленькой девочкой. Несмотря на то что количество объектов, принадлежавших ей по праву и на бумаге, перемахнуло