контроль. Не обещаю, что поможет. Пока что мы сотрудничаем только с центральным госпиталем, а они анализ ДНК делают редко. Но если…

— Да, Артур, — мягко прервал Грин, — спасибо. Значит, он раньше не убивал.

— Или не попадался.

— Что-то еще с места преступления?

— Там столько улик, что нам понадобятся все ресурсы и пара месяцев ежедневной работы. Что касается крови, то на кухне кровь мигрантки-горничной, которая работает на фирму — следит за домом. Она же и в ванной, только менструальная. Девушку опросили, она работала четырнадцатого апреля. Палец порезан. И действительно идут месячные, говорит, пришли неожиданно, она воспользовалась хозяйским туалетом, потому что там есть запас предметов гигиены. Ну, офицеры взяли с нее подписку о невыезде. Выводы, конечно, тебе делать, но с позиции моего отдела — тупик. А мне тут еще подкинули дельце, так что придется отвлечься.

— Снова убийство?

Тресс хохотнул.

— Я посчитал, Грин. За все время моей службы в полиции было всего десять дней без трупов.

— Не город, а черт-те что. Такой статистики даже в Штатах нет.

— И не говори. Ну, бывай. Много работы.

— Подожди, — почему-то позвал Грин. — А что за труп-то?

— Ой, тебе бы понравилось, только ты у нас не один король интересных дел. С девчонки скальп сняли. В лучших традициях индейцев.

Аксель вздохнул. И почему многие преступники так любят это — снять скальп? На его памяти такое случалось в Треверберге за время ведения криминалистического архива раз десять, не меньше. А вот лиц раньше не снимали.

Совсем у преступников отбило фантазию. Ну, у тех преступников, которых ловит не он. С его клиентами как раз все в полном порядке. Их изобретательности позавидуют и писатели. Это ж надо — срезать лицо, вымыть тело, намазать его кремом, установить свет. Какой-то фотограф-извращенец.

— Класс. Спасибо, Артур. Держи в курсе. — Он отключился и посмотрел на Марка. Тот терпеливо ждал, цедя чай мелкими глотками. — Мне вот интересно, почему ты возвращаешься на место преступления несколько раз? — заговорил Грин, прикуривая. — Вроде бы должен осмотреть все с первого раза, составить впечатление. Но решаешь вернуться.

— В прошлый раз там была Ада, и мое внимание отчасти занимал образовательный процесс, — будто нехотя ответил Карлин, нервным движением отмахиваясь от дыма. — А сейчас рядом ты. Может, что-то заметим.

— После толпы криминалистов?

— Не улику, — покачал головой Марк. — Взаимосвязь. Ты на мотоцикле?

Грин кивнул, вытащил из кошелька несколько купюр и швырнул их на стол. Хорошо, что он вернулся к мотоциклу. Год без двухколесного друга казался сейчас такой глупостью. Позволить женщине лишить его естественной радости было малодушно. Мотоцикл — это только его, и пара поездок с убийцей не должна поставить крест на многолетней «дружбе».

ПРОШЛОЕ. АННА

Лето 1990 года

Марсель

Одержимость. Дикая, как штормовое море, безудержная, лишенная человеческих эмоций, обнаженная, но смертоносная в своей разворачивающейся подобно девятому валу силе. Когда человек застревает в неумном желании обладать и принадлежать, когда стираются границы личного и чужого, когда нет возможности дышать без объекта. Когда объект становится настолько важен, настолько необходим, что он сам растворяется в этой кислотной волне, уступая место внутренним злым желаниям. Зависимость — это слишком слабое слово. Одержимость. Можно быть одержимым идеей, работой, человеком. Но всегда это одержимость самим собой.

Когда кажется, что вы задыхаетесь без любви — вы задыхаетесь от самого себя. От внутренней пустоты, в которую пытаетесь затолкать людей, их эмоции и жизни. Вы питаетесь ими, как спрут, который утягивает на дно корабли. Вы одержимы собственным одиночеством, вам кажется, что стоит другому отвернуться — и вы потеряете жизнь. Последний источник жизни, последний шанс отразиться в глазах другого. Вы просто не выросли. Вы просто не научились находить себя не в других, а в самом себе.

И если вы думаете, что умные слова и знания по психологии, да что там знания, докторская степень, годы терапии, практика, супервизии, если вы думаете, что все условия и инструменты, известные человечеству, которые мне доступны, помогают, то вы ошибаетесь. Это ни черта не работает.

Знаете, что все это формирует и укрепляет? Защиту под названием «интеллектуализация». Бог мой, я могу разложить по полочкам любого, включая саму себя. Но истинное столкновение с бессознательным и его проявлениями швыряют меня в первобытный ад. В этом аду нет степеней и опыта, нет званий и статуса. В этом аду только я и оно.

Я не видела его год. И за этот год работала с клиентами, переживающими ровно то же, что и я сейчас. Свою одержимость, свою маленькую мировую войну. Войну на два фронта, потому что при любом раскладе ты проиграл. Когда личность распадается, а все происходящее приносит только боль и мрачное ощущение «я же знал, что все будет плохо», когда фантазии заменяют собой целый мир.

После рождения Жаклин я все больше и больше погружаюсь в этот безудержный мрак, в эту порченную былым счастьем нереальность. И я уже потеряла способность дышать, улыбаться. Натягивая маску каждое утро, я срываю ее под вечер — когда мужа нет, когда дочь отдана няне. Я прыгаю в машину и гоню прочь из Марселя по побережью, надеясь, что все случится как в кинофильме, где в финале мы обязательно встретимся. Он будет ждать меня на одинокой скале вдали от городов, чтобы вместе прыгнуть в бездну.

День за днем я выполняю свою социальную функцию. И будто бы сплю. Средиземное море манит шагнуть в теплые лазурные воды, скрыться там, куда не добираются люди.

Понимаю, депрессия. Послеродовая, осложненная травмой привязанности.

Боги, Анна. «Травма привязанности». Ты идиотка. Ты одержима. Думала, оставив за плечами парня-офицера, ты станешь сильнее, переживешь эту потерю. А сама раз за разом пытаешься найти упоминание о нем или о его группе. Упоминание, которого не может быть априори: закрытая группа, их просто не существует для всех правительств мира — и для тебя.

Ох, если бы все было так просто. Если бы можно было просто нажать кнопку delete и стереть прошлое, как старый фильм.

Сентябрь 1990 года