Потом капитан вернулся в седло, и они отправились дальше.

Среди прочих стрегоньеров Бастиан отличался одним – своим конем, который чуял магию гораздо лучше всяких натасканных канареек, скарабеев, запаянных в стеклянный шар и прочих магнитных, светящихся, песчаных амулетов его коллег. Мосол был тяжел нравом, несдержан, безумен, пропитан ядами так, что становился иногда опасным и для своего хозяина,– магия, зелья и ужас смешались в нем, просочили его плоть и заменили кровь,– но Бастиан управлялся с ним: Мосол был предан своему спасителю. Шкуру чубарого коня покрывали шрамы, кое-где просвечивала глянцевая розовая кожа; раздробленные копыта были стянуты стальными обручами, а глаза закрыты железными пластинами, чтобы он вел себя спокойнее. Этого коня Бастиан добыл у ведьм, и он давно был не в себе. Говорят, ведьмы взяли его с бойни, где он последний оставался в живых и тогда уже обезумел от ужаса и запах крови. Они поили его зельями, чтобы насытить костный мозг еще при его жизни; апотом бросили его в котел – кости сваренного заживо коня высоко ценились у северных колдуний. Бастиан буквально выволок его оттуда, когда и меч, и штык, и приклад ручницы были уже в крови, а мятежные колдуньи Пье-Кайпы больше не шевелились, ни одна.

Ожоги у коня прошли, а вот безумие – нет, но зато Мосол безошибочно чувствовал, если где-то творилась магия.

Сейчас он стремился вперед, к горючим озерам Игедо, и Бастиану оставалось только сидеть в седле, думая, что ждет его в конце дороги.

На стрегу он найдет управу. В конце концов, такова его служба. Но вот сможет ли он одолеть Красную Птицу, если повстречается с ней? Должен, даже обязан, но вот способен ли – это вопрос.

Не то чтобы Птица умела командовать огнем без своих свирелей, но говорят ведь, что она способна насылать мор, даже не будучи раненой,– может, зараза есть в ее слюне, слезах, если есть у такой твари слюна и слезы; может, в чем-то еще. А вдруг как раз эта имеет когти или клюв в два локтя – в конце концов, каждая новая оказывалась другой, страшнее прежней. Бастиан не видел ни одной, только кости и перья в запаянной стеклянной колбе да раскрашенные оттиски гравюр на закапанных воском серо-коричневых страницах Книги Столистов. И, честно говоря, полагал, что на птицу это похоже мало. Сигид вообще обмолвился, что последняя была ростом ему по грудь, ступала ногами почти как человек и пальцев на каждой ноге было по пять.

«И огнь не горит, и свет меркнет, когда она играет стальными пальцами на фарфоровой свирели». Он читал Столистов, наверное, сотню раз, и не сомневался в том, что книга не лжет, во всяком случае, намеренно. И его почему-то пугала эта связь несвязуемого. В привычном мире свирели не имеют отношения к огню, звук не имеет никакой власти над пламенем, и по законам известной ему магии в том числе. А Птица вот может что-то такое, чего не может ни одна призвавшая ее стрега. И механизм этого не поддается объяснению. Эта мысль вызывала мурашки по коже, под теплой дорожной курткой и плащом.

…Красную Птицу искали здесь и в прошлое сближение Лун, и чубарый конь Бастиана тогда тоже волновался в стойле, но не слишком сильно. Может быть, из-за погоды. В те дни бушевали грозы, по небу катились тяжелые сизые волны вышнего шторма, гром гремел почти непрестанно, будто кто-то колотил в изнанку неба с той стороны, требуя впустить; ивспышка, которую сочли горящим хвостом Красной Птицы,– в конце концов, на землю они все приходили уже бесхвостыми,– могла быть просто одной из молний, пусть и королевской мощи. Птицу тогда не нашли, и ведьмы были спокойны, в том числе и Ледо, живущая у Ржи, куда сейчас и намеревался направиться его конь. Да и мора не последовало, хотя ветер дул из Игедо, из этих почти пустых краев. Тогда все успокоились.

А в ночь на середину осени стрега на болотах запалила горючее озеро и забила в барабаны, и безумный конь по кличке Мосол вновь забушевал в деннике и начал ломать копытами двери. Бастиан проснулся в поту, только лишь поднялся над горизонтом медный тонкий рог месяца. Он всегда остро чувствовал беспокойство своего странного коня.

Бастиан выскочил на улицу в прозрачной темноте и сразу глянул на небо. Вторую Луну он не увидел, как ни глядел в темно-синий небосвод, и на душе немного полегчало. Отвратить он ничего не мог, и ему оставалось только, как говорилось в книге, воздать по силе и воззриться на последствия, но он не хотел выезжать под Второй Луной.

Он взял ручницу, заряженную и опечатанную, не расчехленную ни разу за осень; прихватил свинцовых пуль, лучшего пороха и меч, конечно. Ручница – дело такое, а вот мечу не нужен порох, убийственная сила в нем не кончится, пока рука способна его держать. На крепость руки капитан никогда не жаловался. Во многом поэтому его клинок так и оставался в ножнах, под сургучовой пломбой.

А сейчас, чего таить греха, он переживал. С ведьмами ему доводилось тягаться и раньше, благо многие настоящие имена их были записаны в книге, что давало стрегоньерам хорошую фору; но с другой стороны, коль скоро ведьма ожидает его прибытия – а должна, если совсем не выжила из ума,– то она может быть опасна, даже в обычной драке.

Тем более Ледо Ютра. Капитан не сомневался, что это она.

…Конь шел быстро, по прямой полоске сухой заросшей глиняной дороги, прямиком на Юг, где за горизонтом истекала испарениями Ржа, одно из озер Игедо. Бастиан там никогда не был. Когда он встречался с Ледо четыре года тому назад, она жила совсем в других местах, а сюда ушла после законного наказания за былые грехи.

Горизонт застилало марево, подсвеченное усталым солнцем. Вдалеке реяли светлые дымы, но ветер уносил прочь их запах, оставляя лишь сухой аромат травы. Вторая Луна была так близка, что он чувствовал ее телом, кровью чувствовал. Это обратное давление, словно кто-то невидимый, неощутимый подвесил его за ноги, да так ловко, что он не заметил смены верха и низа. Иногда Бастиану казалось, что волосы его и впрямь стоят дыбом, и он проводил ладонью по ним, каждый раз убеждаясь, что это не так. Но Вторая Луна, невидимая сейчас в дымчатом небе, не оставляла его. По правде говоря, она была плохо видна даже в ясную ночь. Диск ее едва отсвечивал, лишь иногда по краю его поблескивали слюдяные на вид вкрапления, будто злые глаза. Бастиан встречал много недобрых взглядов – яростных, гневных, тяжелых, безумных, залитых кровью последних,– но только под каменными глазами темной Луны чувствовал засасывающее головокружение.

Вскоре Бастиан достиг какой-то деревни. Тенистая улица, колодец по левую руку от дороги, с замшелой и высохшей двускатной крышей… И тишина.

Мосол ступал мерно, не грыз удила, не пугался шорохов. Бастиан сидел ровно, хотя уже и устал, серебряная застежка багрового, пусть и линялого плаща, была начищена до блеска, как и навершие клинка. Но некому было смотреть на него, некому было перешептываться: «Вот идет стрегоньер», некому было отводить глаза или, наоборот, протягивать детей, чтобы капитан коснулся их на счастье тонкой перчаткой.

Поэтому перчатки он снял и расслабился. Село было пусто, окна домов – слепы, сады заброшены. Покосившиеся ворота утопали в некошеных травах, что клонились к дороге. Многие заборы повалились, внутрь или наружу, и теперь бурьян рос сквозь них.