Шрифт:
Закладка:
Опера длилась долго, около трех часов, некоторые ее эпизоды были для Молхо утомительны, ему было трудно следить за происходящим, но были и необыкновенно красивые и волнующие места, от которых внутри, казалось, оттаивали какие-то давно окоченевшие клетки. Всякий раз, как на сцене появлялись Папагано и Папагана, по залу словно пробегал какой-то свежий ветер. Однако врач слишком устал и начал подремывать уже в первом акте, а потом и вовсе заснул, и, поскольку он сидел между женой и Молхо, его голова опускалась то на ее плечо, то на плечо гостя, и они напрасно пытались разбудить его, шутливо шепча ему в ухо: «Проснись, соня, денег жалко!»
Они вышли из театра около полуночи и с удивлением увидели ясное небо и город, весь укутанный в сверкающие снежные одеяла. Большие скульптуры, перила широких ступеней и карнизы домов — все было украшено пушистой праздничной белизной, словно повсюду поработала рука художника. Молхо впервые видел Париж в снегу, и его вдруг охватил непонятный страх, что это может помешать его вылету в Берлин, назначенному на послезавтра. Вокруг слышны были громкие и ликующие крики парижан, толпами направлявшихся в метро после тщетных попыток найти такси. В метро было многолюдно и тесно, как в часы пик, но все выглядели счастливыми из-за снега. Добравшись домой, они обнаружили, что дети еще не спят, и, наскоро посовещавшись, решили не отвозить приглашенную девушку домой, а уложить ее в детской, тут же принялись перетаскивать постели и одеяла из комнаты в комнату, и, когда наконец улеглись, был уже третий час ночи. Но Молхо не мог заснуть — сначала из-за близкого соседства молодой красивой француженки, а потом из-за музыки, звуки которой преследовали его, заставляя метаться в кровати, — они искали выхода и сливались в его памяти со звуками другой музыки — Моцарт с Малером, а потом он снова, как в ночь смерти жены, услышал сверлящий зов охотничьих рожков и, вскочив с постели, включил ночник, чувствуя себя совершенно измученным, но свояченица, видимо, угадала его состояние, потому что вошла с чашкой воды и таблеткой снотворного, и он вдруг ощутил рядом с собой то заботливое женское присутствие, которого был лишен уже много лет.
Утром он проснулся поздно и обнаружил, что в доме никого нет, только на столе лежала записка по-французски — он так и не смог разобрать почерк, — а вчерашний снег за окном уже стал фиолетово-серым. У него не было ключа от квартиры, и, зная, что ему не удастся вернуться до прихода хозяев, он не торопился выйти — ходил по квартире, листал французские журналы, альбомы с семейными фотографиями и в конце концов наткнулся на старый снимок, на котором была изображена его теща: она стояла на фоне какого-то незнакомого европейского города, держа на руках крошечную — один, максимум два годика — девочку, совершенно непохожую на его жену; может быть, то была ее кузина, а может, кто-то другой. Он еще немного пошарил по шкафам, потом по привычке проверил содержимое домашней аптечки, с удивлением увидев, как мало в нем лекарств — всего несколько флаконов микстуры от кашля и тюбик с мазью от геморроя.
Наконец он решился выйти из дома, закутался в пальто и отправился для начала в указанное ему еще в Израиле туристическое агентство, чтобы подтвердить свой полет в Западный Берлин. Агентство располагалось на втором этаже большого административного здания, рядом с кассой, продававшей билеты на концерты и экскурсии, где толклись зарубежные туристы, в основном из Индии и с Дальнего Востока. Ему сразу же подтвердили полет, и он спросил, какая погода в Берлине, но здесь никто и понятия об этом не имел. Потом он походил по городу — на тротуарах лежали кучи снега, который становился все более серым по мере того, как небо наливалось яркой, густой синевой, — углубился в маленькие улочки за зданием Оперы, обнаружив стоявших там женщин, которые показались ему проститутками; они были закутаны в большие меховые пальто, и он посмотрел на них с гневом, как будто они собирались напасть на него, но ни одна из них к нему не обратилась. Его вдруг охватил испуг перед завтрашней поездкой — может быть, отменить этот полет и сразу вернуться в Израиль? Ему казалось, что он чувствует боль в левой руке, его подавляли толпы людей, высыпавшие в полдень из огромных магазинов и заполонившие улицы, но потом воздух немного прогрелся, по тротуарам побежали ручьи, он купил несколько подарков и сел в маленьком кафе возле ясель, ожидая, пока свояченица придет забрать ребенка. Она почему-то сильно опаздывала, и он решил забрать ребенка сам. Ему охотно отдали малыша, без всяких расспросов и выяснений, и, выйдя на улицу с закутанным, как красный медвежонок, мальчиком, он увидел бежавшую к ним, запыхавшись, свояченицу в красивой накидке — она поцеловала его в знак благодарности, он впервые увидел, как она похожа на его жену, и у него сжалось сердце.
Вечером, за вкусным горячим ужином, он рассказал им о своем завтрашнем полете в Берлин — на два дня, по делам работы, оттуда он вернется прямо в Израиль — правда, снова через Париж, но только для пересадки в аэропорту. Они искренне сожалели, они уже привыкли к нему, и дети тоже привязались к гостю, не сможет ли он на обратном пути снова остановиться у них на несколько дней? Он растроганно поблагодарил — нет, он уже и так доставил им много хлопот.
Наутро он не без сожаления расстался с удобной супружеской постелью, в которой провел пять ночей. Свояченица настояла, что отвезет гостя в аэропорт, — она привязалась к нему за время его визитами теперь ей как будто было тяжело расставаться, — по дороге, неторопливо и небрежно ведя машину в потоке транспорта, она рассказывала ему о своих проблемах и тревогах, а добравшись до аэропорта, не высадила Молхо у входа, а припарковалась на подземной стоянке, чтобы проводить его до самой посадки на самолет. Поначалу они никак не могли найти нужную стойку — никто не знал,
