Вечером он попросил сына позвонить бабушке и рассказать о болезни отца. Мальчик позвонил. «Что она сказала?» — опросил Молхо. «Ничего, — ответил сын. — Говорит, чтобы ты выздоравливал». Ночью он проснулся от сильного жара, он весь горел, температура была около сорока, его тело высохло, как камень в пустыне, но приятное чувство тяжелой истомы все еще оставалось в нем, он улыбнулся в темноте, сказал себе: «Теперь и я умираю», — и надел наушники, чтобы тоже под конец услышать музыку, и представил себе, что сейчас он на какое-то время исчезнет, а потом оживет снова.

Наутро он проснулся в пустом доме, комната мальчика была убрана, стояло позднее утро. Днем пришел обеспокоенный старший сын, и Молхо, все еще лежа под одеялами, поговорил с ним и послал за покупками. Перед уходом тот предложил позвать бабушку, но Молхо сказал, что в этом нет необходимости, а она может заразиться. Тем не менее сын позвонил ей из другой комнаты и о чем-то тихо с ней говорил. «Что она сказала?» — спросил Молхо. «Что ты должен вызвать врача». — «И что еще?» — «Ничего». Сын спросил, вызвать ли ему врача, но Молхо отказался — ему втайне хотелось, чтобы теща пришла и сидела возле него так же, как она сидела возле своей больной дочери, — но после обеда никто не пришел, и телефон тоже не звонил, и жар не спадал, как будто у него внутри непрерывно работал двигатель внутреннего сгорания. У него было такое чувство, что теша почему-то сердится на него.

Время смешалось, окно, обращенное на запад, к морю, залил красноватый свет прозрачного зимнего заката, прошла ночь, наступило третье утро, теща так и не появлялась, даже не позвонила справиться о его здоровье, температура немного упала, но он пока не вставал, не мылся и не брился, ворочался на помятых простынях и в приятной отрешенности медленного выздоровления слушал звучащую в наушниках музыку. Матери он звонил каждое утро, но болезнь свою от нее скрывал, ограничиваясь немногими словами, чтобы она ни о чем не догадалась.

Когда он проснулся утром в среду, жар уже полностью исчез, и он, слабый, немного похудевший и бледный, открыл окна, проветрил дом, съел два яйца и стал листать газеты, как вдруг услышал за дверью звук тещиных шагов — она открыла себе запасным ключом, оставшимся у нее еще со времен болезни его жены, и вот теперь действительно сидела у его кровати, как когда-то у постели больной дочери, поставив палку между колен, но не снимая пальто, как будто вот-вот собиралась уйти, и сквозь толстые стекла очков посматривала на него не столько беспокойным, сколько строгим взглядом, генетическим повторением дочернего, если не считать легкого косоглазия. Они немного поговорили, и даже не о его болезни, а так, вообще, и он снова ощутил, как они сблизились за последний год, как много между ними общего, и в заключение разговора рассказал ей о своем намерении съездить ненадолго в Париж, повидаться с двоюродной сестрой и ее мужем — вот ведь, в газетах опять пишут, что собираются повысить налог на заграничные поездки. Теща проявила неожиданный интерес к этой теме — уж не собирается ли она сама съездить за границу, подумал Молхо, — а почему бы и нет, в самом деле, денег у нее было достаточно, на ее счет регулярно поступали немалые деньги из Германии: видимо, самоубийство мужа перед самой войной наделило ее правом на компенсации по высшему разряду. Года два назад, когда ей исполнилось восемьдесят, она удивила их всех, отправившись с экскурсией Географического общества в Турцию, посмотреть тамошние древности. Они поговорили о гимназисте — как позаботиться о нем, пока отец будет отсутствовать, не лучше ли, если он будет ночевать у товарища, а обедать у нее в столовой дома престарелых? Эта идея показалась Молхо замечательной, он даже позавидовал сыну, что тот будет обедать вместе с тамошними стариками, но тут теща поднялась, за окном уже ярко светило солнце, она еще немного постучала палкой по комнатам, но вскоре направилась к входной двери, явно куда-то спеша. Он набросил халат и вышел ее проводить. «Значит, ты уже здоров?» — вдруг сказала она, как будто жалея, что пришла понапрасну, и он вынужден был признать, что да, он действительно уже здоров, а потом открыл перед ней дверь и зажмурился — зимнее солнце ударило ему в глаза. Утро было холодное, но какое-то умытое и очень прозрачное. Он шагнул вперед, вышел из дома и посмотрел кругом. На скамейке возле автобусной остановки он увидел ту маленькую старушку, которая была с ним на концерте, — она сидела в своей старой шубе, как крестьянка, сошедшая со старинной картины. Она увидела, что они выходят, тут же поднялась — румяная, кругленькая, как будто всю жизнь ела одну только картошку, — и поклонилась ему издали, приветливо и радушно. «Кто это?» — спросил он. «Стася, моя русская подруга, о которой я тебе рассказывала, она приехала несколько месяцев назад». Он ответил старушке улыбкой: «Жаль, что вы не завели ее в дом», — и уже готов был спуститься к ней по ступенькам, как был, в мягких войлочных туфлях и домашнем халате, весь во власти этого прозрачного зимнего утра, но теща остановила его: «Ты еще простынешь, поберегись», и он ответил: «Вы правы, я, лучше поберегусь», и, распрощавшись с ней, вернулся домой.

Часть вторая

ЗИМА

Осень близилась, когда умерла жена Молхо — был конец сентября, а в первых числах января он уже вылетел в Париж. До этого они с женой были в Париже трижды, всякий раз с радостью убеждаясь, что испытывают к этому городу особую любовь, и вот теперь он отправился в Париж в четвертый раз, один. Парижские родственники, двоюродная сестра жены, моложе ее лет на десять с лишним, и ее муж-француз, врач по профессии, встретили его в аэропорту, сразу же забрали к себе домой и, хотя он планировал остановиться в той же гостинице, где жил с женой в предыдущий приезд, решительно настояли, чтобы он поселился у них. Они как будто чувствовали себя виноватыми, что не приехали на похороны и ограничились одной лишь телеграммой, и теперь, видимо, решили искупить это подчеркнуто теплой