– Олимпиада Юрьевна, если бы вы захотели укрыться как можно надежнее, куда б вы подались? На старый завод? На Змеиную горку? В стан к вогулам?

К чему клонит? Мне не нравились его расспросы, хоть они впрямую и не касались тебя. Я подлила ему еще самогонки, а от ответа постаралась увильнуть, сказала, что по малолюдным местам предпочитаю не ходить – это не к лицу одинокой девушке, поэтому о Змеиной горке и старом заводе знаю понаслышке, да и у вогулов не гостила – они сами ко мне приходят заниматься. Что до игр в прятки, то от кого и зачем скрываться? Мне и в своей избе хорошо.

За окнами уже смеркалось, когда он наконец захмелел. По-прежнему не сводил с меня глаз, будто хотел насквозь продырявить. Я обдумывала, что стану делать, если он начнет ко мне приставать. У печки лежали березовые полешки. Обнаглеет – шандарахну по голове. Или укушу. Способов много.

Он не наглел и с приставаниями не лез. Сидел напротив меня, серьезный, немигающий, а после взял со стола ложку за черенок и стал ее раскачивать, как маятник. Что возьмешь с пьяного! Это было самое безобидное, чем он мог тешиться, и я слегка успокоилась.

А дальше произошло не совсем понятное. Я не пила спиртного, однако на меня внезапно нахлынула сонливость, все, что я видела вокруг, стало подрагивать и растекаться. Неприятных ощущений не было, просто я как-то незаметно для себя потеряла нить разговора, замолчала. Безмолвствовал и товарищ Вадим. За это я была ему благодарна, потому что мне совершенно расхотелось продолжать застольную беседу, и без того тягостную. Я будто задремала, не опуская век. Передо мной проносились обрывки призрачных видений: мы с тобой целуемся у сосны, ты провожаешь меня через лесную пройму, щекочешь мне висок своим дыханием, называешь милой и любимой… просишь беречься злопыхателей и получше припрятать то, что мне пришлют завтра… Ночью придут твои верные янычары брат Шатун и брат Сальник (какие смешные имена ты им даешь!) и все заберут, мне, как и раньше, ни о чем не надо беспокоиться. А затем снова о любви, о твоих страданиях, когда мы в разлуке, сколь бы мимолетной она ни была, о том, как ты маешься из-за невозможности соединить наши судьбы, потому что дело не только в твоем духовном призвании, но и в неготовности общества отринуть ханжество и принять предопределенное природой. Я соглашаюсь с тобой, я отдаю себе отчет: да, наш удел – встречаться тайно, мы вечно будем белыми воронами, изгоями, отщепенцами, а если нас выставят на всеобщее обозрение, то это будет последний наш день, ибо свора недобитых святош и социалистических морализаторов заклюет нас, как…

Что со мной? Наваждение разом спало, фантомы исчезли, и я опять очутилась за столом, тет-а-тет с товарищем Вадимом. Пролепетала смущенно:

– Простите. Я немного… задумалась.

– Я тоже. – Он положил ложку и поднялся. – Спасибо за угощение, Олимпиада Юрьевна. Вы бесподобно готовите, и вообще… я понятия не имел, что вы такая р-разносторонняя.

Хмель с него как рукой сняло. Он, не покачнувшись, вышел в сени, я, захватив шаль, пошла за ним. Куда он сейчас – к себе, на чердак?

– Спокойной ночи. – Он пожал мне пальцы и шагнул за порог. Заскрипела дорожка.

Нет, не на чердак. Подошел к калитке, остановился неподалеку от яблони, куда глупыш Санка днями ранее подвесил зайца, принесенного в подарок. Мне не терпелось открыть дверь, которую товарищ Вадим затворил за собой, но я не отважилась. Я однажды убедилась, что слух у него исключительный, а село уже угомонилось, ночью все стихло, и всхлипывание петель разнесется на весь двор. Все, что я позволила себе, – присесть и заглянуть в замочную скважину, она у меня широкая, как окуляр микроскопа из школьного биологического кабинета. Через нее и наблюдала, как мой жилец облокотился на перекладину забора и, замерев в полусогнутой позе, над чем-то размышлял.

У меня не шли из памяти его слова, произнесенные на прощание. Что за разносторонность он имел в виду?

Картина передо мной была статичной, внимание притупилось, и я едва не пропустила момент, когда из-за яблони выскочил некто и занес над товарищем Вадимом сжатый кулак. В кулаке блеснула полоска стали – ее осветил всплывший над крышами лунный серп. Весь двор был залит мертвенной желтизной, и в ней, как в киселе, вязко барахтались двое. Товарищ Вадим избежал удара ножом, перехватил руку нападавшего и пытался повалить его на землю. Тот не поддавался, оба хекали и рычали, но делали это не очень громко – ни тот, ни другой не хотели, чтобы сбежались посторонние.

Как же я жалела, что не могу с тобой посоветоваться! Выбежать, позвать соседей? Но пока кто-нибудь отзовется, я сама попаду под раздачу. Ждать? Но если бугай с ножом (а это был именно бугай, судя по комплекции) зарежет московского гостя и удерет, я так и не узнаю, кто это был.

Все, однако, решилось иначе. Товарищ Вадим изловчился, провел борцовский прием, который я почти не разглядела из-за его стремительности и неяркого освещения, и заломил нападавшему руку за спину.

– Гхы, гхы… клятая хребтина! – долетел до меня знакомый сип. – Кабы не стрельнуло, шиш бы ты меня завалил, клопа тебе в онучи… Да отпусти уже, клешню сломаешь!

Я готовилась увидеть в роли разбойника кого угодно, но только не Кудряша. С чего бы ему нападать на коллегу, с которым они работают в одной команде? Понятно было, что за этим кроется какой-то заговор. Я обратилась в слух, чтобы не пропустить ни словечка.

Товарищ Вадим поднял нож, покрутил в руках, рассматривая.

– Швейцарский, охотничий… Знатно подготовились, Егор Петрович! Хотели меня, как лося, завалить? Из р-револьвера нельзя – услышат. Потому и выбрали вот это…

Он спрятал нож за пояс. Надо думать, оставил в качестве улики. Кудряш дернулся было, чтобы возобновить борьбу, но вовремя сообразил, что она уже проиграна. Он по-наполеоновски скрестил руки на груди, смотрел исподлобья.

– И что будешь делать? Гхы, гхы… Кликнешь Птаху и в холодную меня посадите? Он тебе не поверит, вот увидишь.

– Зачем Птаху? Мы с вами, Егор Петрович, прямо в Пермь поедем. Или в Свердловск. Там заинтересуются… и вами и вашим братцем. Это же из-за него вы на меня, как