Французскую революцию в доказательство силы пропаганды: Наполеон победил вовсе не только как стратег и гениальный полководец, «впереди него неслись Марсельеза, идеи Французской революции», так что Наполеон «частично пожал то, что раньше посеяла эта революция»[410]. Ту же мысль он развил спустя шесть лет перед офицерами и генералами: «Когда однажды французские революционные армии вышли на защиту своих революционных идеалов, которые своим галльским фразерством все-таки воодушевляли миллионы, то можно было увидеть, что старые, абсолютно вымуштрованные армейские формирования перед ними просто разваливались, частично потому, что впереди шла революционная идея и они начинали лопаться, частично потому, что она [революционная идея] обладала превосходством»[411]. В записи от 5 марта 1945 г. в своем дневнике Геббельс рассказывает, что во время разговора о реформе армии, которая в Германии была упущена, но предполагалась в послевоенное время, Гитлер сослался на то, что и реформа армии во Франции осуществлялась не во время Французской революции, а в ходе Наполеоновских войн[412].

Мы привели эти довольно разные ссылки Гитлера на Великую французскую революцию, поскольку они демонстрируют нечто общее: Гитлер, с одной стороны, пытается вывести из определенных событий Французской революции общие закономерности революции и перенести их на свою собственную революцию, а с другой стороны, он одновременно пытается оправдать определенные собственные взгляды, действия или также — как в последней цитате — отсутствие действий аналогиями и параллелями с Французской революцией.

Таким образом, он ставил свою собственную революцию в один ряд с Великой французской революцией. Однако его отношение к последней в принципе было двойственным. 6 июля 1920 г. он сказал, что Французская революция была — в противоположность Ноябрьской революции — «национальной и созидательной»[413]. Что, как следует из одной его речи 20 сентября 1920 г., Гитлер отвергал лозунги Французской революции (свобода, равенство, братство), излишне напоминать[414]. В речи 12 января 1921 г. он вновь привлек Французскую революцию в доказательство собственных взглядов и заговорил в этой связи о Людовике XIV и его «роскошной придворной жизни», которая «заложила основу для будущей революции, каковая дала корсиканцу Наполеону, опять-таки человеку из народа, возможность вновь завоевать для Франции былое значение в мире»[415]. Таким положительным высказываниям противостоят другие оценки. 18 января 1923 г. он интерпретировал Французскую революцию 1789 г. как попытку «еврея» «натравить частично уже разложившийся буржуазный слой арийского народа на им уже совершенно разложенное аристократическое сословие», чтобы позволить обеим силам в конечном итоге уничтожить друг друга в борьбе и затем установить собственное господство. Однако это еврею не удалось, потому что у него еще не было достаточно «умников, чтобы осуществлять господство над французским народом. Поэтому, полагает Гитлер, благодаря инсценированной евреем революции буржуазия стала в государстве фактором власти»[416].

Помимо таких откровенно путаных, пронизанных расовой идеологией оценок, встречаются, однако, и более дифференцированные высказывания; 12 сентября 1923 г. он заявил, например, что не только Французская революция 1870 г., но и революция 1789 г., хотя и были произведены людьми, «из которых не все имели в виду благо Франции», в результате увеличили ее благо — в полную противоположность мятежу ноября 1918 г.[417] В «Майн кампф» он также противопоставляет Ноябрьскую революцию Французской революции 1789 г.: в то время как первая «не породила ни одну голову некоторой величины», Французская революция выдвинула Робеспьера, Дантона и Марата. Капитулировать перед ними — это еще понятно, но не перед каким-то Шейдеманном, Эрцбергером или Эбертом[418].

В статье в «Иллюстрированном наблюдателе» 13 июля 1929 г. Гитлер использует 14 июля, день штурма Бастилии и национальный французский праздник, как повод провести сравнение между Великой французской революцией и Ноябрьской революцией. Ноябрьская революция была, по словам Гитлера, лишь «более или менее жалкой копией» Французской. Правда, штурм Бастилии был все же иным предприятием, чем «бунт дезертиров и уголовников» в 1918 г. Французская революция все-таки «выдвинула крупных личностей», даже если речь шла о «канальях, преступниках». Стоит только сравнить «фанатиков Конвента» («фанатик» у Гитлера не имел уничижительного значения, а был одной из высших похвал) со «сбродом» германского революционного правительства. «Прежде всего, — продолжает Гитлер, — Французская революция все-таки была, по крайней мере вовне, героическим предприятием» в отличие от германской революции. Из Французской революции и ее „отчаянных генералов“ все-таки вырос Наполеон. <…> Время и историческая эпоха, которые могут предъявить в качестве последнего представителя великого корсиканца — это все-таки нечто иное, чем период, получающий свое пластичное выражение в гениях спекуляции»[419].

Рядом с такими положительными высказываниями о Французской революции стоят опять-таки и отрицательные. Отрицательно он, естественно, оценивал начатую революцией эмансипацию евреев[420], из-за чего наступил период продолжительных внутренних беспорядков, при этом не были решены никакие полезные для народов задачи. Французская революция открыла «либеральную эпоху», которая не смогла дать «ни одному народу великую идею, действительно двигающую миром, зато породила тем более основательные тенденции распада»[421]. Как объяснял Гитлер в своей «Второй книге», буржуазный мир, правда, полагал, что может свергнуть феодальный, «в то время как на самом деле предоставил буржуазным торгашам, адвокатам и журналистам продолжать совершать его ошибки. У него никогда не было ни одной собственной идеи, зато было безмерно много самомнения и денег»[422].

Через шесть лет, в речи по вопросам культуры на имперском партсъезде 1934 г. Гитлер истолковывал Французскую революцию как начало новой эры. Она была первым «стихийным всплеском» того брожения, которое потрясло до глубочайших основ почти тысячелетний мир идей и общественного порядка. Эту открытую Французской революцией эру Гитлер оценивал ни однозначно негативно, ни исключительно позитивно. Чувствуется восхищение, когда он говорит о «бурном нетерпении», с которым человек пытается с начала этой эры открыть тайны мира и своего собственного бытия: «Были освоены континенты. Началось продвижение человека на вершины, в широты и глубины. В ледяные поля Арктики и в зоны тропических пустынь и лесов, через все моря, к вершинам вечных горных великанов стремятся его исследовательский порыв, его любопытство и его жадность!» Гитлер говорит о «внезапно, как бы волшебной силой, развернутой гениальности», выражающейся в изобретениях и открытиях, с восхищением говорит о появляющейся новой «великой державе физики и техники», а также химии. Мир предположительных знаний и предрассудков рассыпался, уступив место новым взглядам, патриархальный общественный порядок «разорван до самых глубин» и т. д. Кроме восхищения, слышного в этих словах, он видит и «всемирную идею либеральной эпохи», но как предшественницу марксистского социализма, он говорит о грандиозной и зловещей игре, разворачивающейся на наших глазах. Национал-социалистическая революция завершает эту эпоху «хаотического смятения»[423].

На Имперском партийном съезде двумя годами позднее Гитлер в речи по вопросам культуры вновь останавливается