Киргизы вообще не очень доверяют врачам и ветеринарам. Убедить кочевников вакцинировать своих детей представляется весьма сложным делом; в результате население подвергается серьезным угрозам при распространении оспы. Если же не принимать во внимание подобные эпидемии, стоит признать, что местные кочевники – весьма здоровый народ. Отсутствие медицинского персонала, кажется, не очень влияет на продолжительность их жизни. Страдают они в основном от офтальмии, зимой причиняемой сверканием снега, а летом – жарой и пылью.

После Орска вступила в силу система проверки паспортов и подорожных, вследствие чего мои документы и сам я стали подвергаться тщательному досмотру; служащие на почтовых станциях весьма строго следили за тем, чтобы ни один проезжающий не миновал придирчивой инспекции.

В одном из таких мест, где проверка производилась особенно досконально, я не удержался и спросил у смотрителя, не случилось ли в округе какого-нибудь ужасного злодейства, поскольку выглядело все это так, будто он ищет преступника. «Нет, – сказал он. – Дело не в этом. Просто иностранцы здесь нежелательны, особенно англичане. На сей счет у нас имеются твердые распоряжения».

Стоимость проезда уменьшилась – вместо четырех копеек за лошадь тут брали по две с половиной; однако мы вскоре выяснили, что путешественник немного приобретал от этой скидки, так как возросшая цена подорожной почти полностью съедала ее. Я также узнал, что почтовый тракт здесь был отдан на откуп частным лицам, которые получали субсидию на содержание станций и отвечали в то же время за наличие лошадей для нужд пассажиров. Состояние проезжих пунктов оставляло желать лучшего: повсюду царила грязь, а диваны вызывали отвращение. Совершенно отсутствовали места, оборудованные для умывания. Складывается впечатление, что русским в путешествии не нужны ни вода, ни мыло, и чем меньше моются они в дороге – тем для них лучше.

Когда мы приехали в Карабутак, небольшой форт, построенный русскими в трехстах семнадцати милях от Орска, оказалось, что фортом его называют напрасно. Здешние укрепления вряд ли способны отразить натиск регулярной армии, хотя при нападении киргизских или татарских всадников любой численности его можно удерживать долгое время даже небольшим количеством стойких защитников.

В этом месте мне пришлось задержаться. Надвигалась снежная буря, и ветер уже завывал и посвистывал за стенами станционного домика, поднимая такие вихри, что лошади просто не могли тронуться с места. После того как ветер слегка утих, я попросил смотрителя запрячь в сани тройку лошадей. Однако конюшня оказалась пуста, и мы были вынуждены прождать несколько часов, пока не прибудут новые кони. Подобные задержки в дороге со мной случались нечасто, поскольку обычно смотрители твердо выполняли инструкции.

В прежние времена даже в европейской части России пассажиров иногда задерживали на станциях целыми днями в ожидании лошадей, а смотрители нисколько не беспокоились о проезжающих, если среди них не оказывалось вдруг офицера. Я слышал историю про одного француза, который довольно долго просидел на почтовой станции, не в силах убедить смотрителя предоставить ему транспорт, и в итоге был крайне удивлен поведением русского армейского капитана. Этот последний тоже потребовал свежую упряжку, но получил отказ. Ничуть не смутившись, офицер взял у своего ямщика кнут и выпорол станционного чиновника, после чего лошади для него на конюшне немедленно нашлись.

Француз ухватился за эту идею и с помощью дорожной трости последовал примеру капитана, сочтя его метод самым необычным открытием в своем путешествии по России.

Порка кнутом здесь была в порядке вещей всего несколько лет назад; и, согласно некоторым источникам, покойный император Николай мог иногда сам взяться за плеть, чтобы наказать провинившегося офицера. Однако в наши дни это исключено, и мне пришлось погибать от скуки в комнатушке для ожидания, хотя я не мог избавиться от мысли, что лошади на конюшне у смотрителя все-таки есть.

После нескольких часов крайне утомительного безделья мне сообщили о прибытии лошадей. Буря слегка улеглась, но ветер был еще в силе, а холод стоял такой, какого я не испытывал прежде. Второпях покидая почтовую станцию, я позабыл надеть толстые рукавицы и уселся в сани, спрятав кисти рук в теплые рукава шубы как в муфту. Дорога оказалась менее ухабистой, чем обычно; сани скользили по ней относительно ровно. Эта плавность хода убаюкала меня, и я вскоре заснул.

Пока я спал, руки мои выскользнули из теплого укрытия и подверглись воздействию пронизывающего до костей восточного ветра. Выдержать такое невозможно, даже когда просто стоишь на месте или передвигаешься пешком, а тут я мчался в санях, да еще и при встречном ветре, что значительно увеличивало опасность обморожения.

Через какое-то время я проснулся от острой боли, охватившей мои конечности; ощущение было такое, словно их погрузили в серную кислоту, которая постепенно разъедала плоть на моих костях.

Я посмотрел на ногти – они посинели, как и сами пальцы. Тыльная сторона ладоней обрела тот же цвет. Кисти рук и нижняя часть предплечий сделались мертвенно-белыми. Сомнений не оставалось – это было обморожение, причем не в легкой форме. Крикнув слуге, я велел ему растереть мне руки снегом в надежде вернуть им чувствительность. Он тер их несколько минут, но все это время уже описанная мною боль поднималась к плечам, тогда как ниже руки мои утратили всякую способность осязать, не чувствуя боли – не чувствуя вообще ничего – свисая подобно безжизненным плетям, пока Назар изо всех сил тщетно пытался восстановить в них кровообращение.

– Плохо дело, – сказал он, печально посмотрев на меня. – На станцию надо скорее.

Он толкнул ямщика в спину:

– Сколько ехать еще?

– Семь верст, – ответил тот.

– Быстрее давай! – крикнул я.

Боль, к этому времени достигшая моих подмышек, стала невыносимой – я никогда не испытывал ничего подобного прежде. На нервную систему экстремальный холод воздействует двумя способами: иногда он милосердно погружает свою жертву в сон, после которого она уже не пробуждается, а в других случаях, как, например, в моем, он пожирает ее, словно медленный огонь, по частям.

Все это время со лба моего градом катился пот, я испытывал сильный жар, а боль поднималась выше и выше.

В жизни человека бывают такие моменты, когда смерть кажется ему избавлением; примерно в те самые дни в Лондоне должны были привести в исполнение приговор Генри Уэйнрайту за совершенное им убийство, и я отчетливо помню мелькнувшую у меня тогда мысль о том, что физическая боль, которую я уже едва выносил, возможно, уступала в своей интенсивности душевным