– Тома? – вздернул я бровь.

– У Тамары красивый голос. И она сама… красивая такая…

Я притиснул Аллу со спины, чуя, как под руками вздрагивает плоский животик, а девушка махом переложила мои ладони на груди, до того упругие, что пальцы едва вминались в их туготу. Соски вообще отвердели, топорщась незрелыми виноградинами…

«Что я делаю?» – ошпарила мысль, но рот упрямо тянулся к беззащитной шее – целовать атласную гладкость кожи и легчайшие завитки волос.

– Я тебе нравлюсь! – торжествующе запищала Комова. – Расстегни пуговки…

Унимая дыхание, я зажмурился, водя лицом по девичьей шее и кружевному воротничку. До боли стиснутые зубы разжались, отпуская сиплое:

– Нет.

– Почему-у? – завела кокетливо Алла. – Я же чувствую, что ты… – она стыдливо хихикнула. – Ну, ты понимаешь!

– Рано тебе еще, – буркнул я, барахтаясь в неловкости. – И вообще…

Девушка крутанулась в моих руках, оборачиваясь алеющим лицом. Влажный блеск глаз не выдавал обиды, а исцелованные губы шепнули:

– Ты милый… Ты самый-самый-самый…

Алла доверчиво прижалась ко мне, а я, платонически оглаживая ее спинку, взвешивал близкое будущее.

В марте у «АББА» тур по Японии. Если за пару месяцев собрать «безымянный» ВИА, сочинить простенький текст на инглише и положить его на музыку Комовой…

Обязательно с Мишкой Тениным потолковать! И с Томкой. Синтезатор бы достать… Хм… А почему бы к «Кэпу» не съездить? Подскажет заодно, с кем передать запись Алкиной песни…

Бьорну Ульвеусу лично в руки! Нет, лучше Стигу Андерсону – он у них там директор. А потом…

«Суп с котом!» – подумал я. Чмокнул девушку в щечку, и повлек ее на сцену. К роялю. К нотной бумаге! А ручка у меня с собой…

 Воскресенье, 27 января. День

Нью-Йорк, Гранд-стрит

На Нижний Манхэттен Дроздов12 заглядывал редко, но «объекту» приспичило встретиться именно там, в кондитерской «Феррара».

Брезгливо выбравшись из вонючего метро, Юрий Иванович прогулялся вдоль номерного авеню, и поймал такси до Гранд-стрит. Нахохленный кэбмен сидел за рулем в куртке, в шапчонке-пародии на русскую ушанку, обмотанный шарфом, и даже доллары сгреб рукой в вязаной перчатке.

«И это они называют холодом?» – презрительно подумал Дроздов.

В Москве при такой погоде мороженое на улицах лопают!

Из дверей пекарни выплыла, переваливаясь по-утиному, негабаритная дама, и густой ванильный наплыв сдобы растекся по улице.

Внутри заведения вился дух еще тяжелей и настырней. Заняв столик у окна, Юрий Иванович заказал кофе на двоих и трубочки с кремом.

«Если не опоздает, – ворчливо подумал он, – то угостится горяченьким…»

«Объект» переступил порог кондитерской ровно в два. Это была маленькая, хрупкая женщина лет под сорок, с сухим и замкнутым лицом, не знавшим помад, кремов и прочих женских зелий. Длинная дубленка, чьи полы болтались немногим выше щиколоток, придавали даме забавный вид, но сама она не обращала на свою внешность абсолютно никакого внимания.

«Как будто с чужого плеча…», – подумал Дроздов, вставая.

«Объект» направился в его сторону, и сел напротив, не дожидаясь приглашения.

– Это мне? – спросила дама голосом, насколько приятным, настолько же и бесцветным, не окрашенным даже тенью эмоции. – «Американо»? Угу…

– Вы вежливы, как королева, Наталья Ивановна.

– Привыкла, – пожав плечами, женщина скинула дубленку за спину, и машинально поправила волосы.

«А все-таки желание нравиться до конца не истреблено», – мелькнуло у Юрия Ивановича.

Отпив глоток, Наталья Альварадо, прямо взглянула в глаза чекисту.

– Зачем вы меня искали?

– Наталья Ивановна… – медленно проговорил Дроздов.

– Просто Наталья, – безразлично вставила женщина. – Этого достаточно.

– Наталья, ваш отец погиб…

Ничего не дрогнуло в рано увядшем женском лице.

– Знаю, мне сообщили.

– Но остался сын…

Рука миссис Альварадо дрогнула, и капли «капучино» упали на полировку.

– К-какой сын? – каркнула женщина.

Ее глаза темнели, наполняясь отчаяньем и застарелой болью.

– Ну… Как же? – растерялся Юрий Иванович. – Антон Кирш. Он же один остался, там, в Союзе… Мало, что без отца, так еще и без деда теперь…

Наталья резко отвернулась к окну. Губы ее подрагивали, а по щекам текли слезы. Дроздов ошеломленно следил за падающими каплями.

– Наталья… – забормотал он растерянно. – Что вы… Ну, не надо так…

– А как? – со стоном выдохнула женщина. – Ну, как?

Повитав где-то в сумрачном Лимбе, она вздохнула.

– Антон… – судорога дернула бледные губы. – Он жил со мной там, в Биафре. Всё-то у нас было хорошо – саванна зеленела, больные выздоравливали. А потом кубинцев перебросили куда-то в Анголу, и местная черная сволочь сразу же этим воспользовалась. Вот, и на нашу деревушку напали. Стреляли, грабили, жгли… Крики, пальба отовсюду… Госпиталь наш сгорел, а мы, кто жив остался, удрали на «Лендровере». На скорости проехали блок-пост, да только проклятые пули догнали. Водителя нашего, Нкозану, слегка задело, а моего Антошечку… Насмерть. Полгруди разворотило, сердечко в клочья… – Наталья будто постарела за пару минут. – Вечером сынулю похоронили по местному обычаю. Запалили большой костер, и сожгли. А весь пепел, под грустные песни, спустили в речку. В лодчонке выгребли, и горстями, горстями… Серые, такие, клубы над водой… И все, что осталось от Антошечки, давным-давно на дне Гвинейского залива. Покоится с миром… – на ее лице проявилось жесткое выражение. – А уж кто там, у вас, изображал Антона, мне совершенно не интересно. – Она руки на стол, ладонями вверх. – Они стали шероховатыми… Уж сколько лет пытаюсь их отмыть – не получается. Каждый божий день чувствую, как кожу стягивает кровь Антошечки – красная, горячая, липкая…

Вяло одевшись, миссис Альварадо встала, не глядя на Дроздова.

– Спасибо за кофе, – обронила она.

И ушла.

 Пятница, 16 февраля. Вечер

Липовцы, улица Ленина

 Думал, что приду первым, однако Мишка меня опередил. Пока я мылся в душе после трени, он уже бежал вприпрыжку. Ну, и зря.

Томочка сегодня запаздывала…

Вспомнив, как она пела на самой первой репетиции, я ласково улыбнулся. Мурашки по телу! Нет, я знал, что у Томы приятный голос, волнующий даже, но что кристальное сопрано…

Я повесил куртку на дверь скрипучего шкафа, и расстегнул молнию на пуловере – на сцене не жарко и не холодно, в самый раз. Так, где моя «Форманта»? Вот она, родимая…

Ладони было приятно касаться гладкой, холодной деки, а пальцы просили иного – дрожания струн. И все-таки…

Нет, в детстве я не зря мучил инструмент, зубрил ноты с аккордами. Вон, какой долгий перерыв, а полузабытый навык вернулся за час с небольшим. Хотя и пальцы не те, да и… Не мое это. Играю я… так, более-менее сносно, но из чувства долга, а не по желанию.