– А ты чего мой дневник разрисовал, а? – шипела девушка рассерженной кошкой. – Убить тебя мало!

Посмеиваясь, я вышел к своей парте, и увидал Аллу. Красотуля вернулась на свое место, и робко сияла, как притушенный китайский фонарик.

– Приве-ет!

– Привет! – плюхнувшись рядом, я коварно велел: – Выпрямись.

Не думая, девушка прогнула спинку, и грубоватая ткань явнее облегла второй размер. Да нет, уже полтретьего…

– Ну тебя! – зарделась Алла, отводя глаза.

Грянул звонок, нагоняя дисциплину, и Комова легонько прижалась плечиком.

– Проводишь меня после уроков? – дрогнул девичий голосок.

– Проводишь, – мягко улыбнулся я.

* * *

 Мы скрипели снегом, продавливая ночную порошу, и молчали. Мне не было скучно с Аллой или тягостно. Я испытывал в эти вялотекущие мгновенья слабое удовольствие. А стоило уловить завистливые взгляды дылд-выпускников, так даже загордился чуток.

Эротическое восприятие подруги находило на меня рядом с Царевой. А Комова… Я мог легонько приобнять девушку, когда никто не видит, но вот провести рукой ниже талии, или положить ладонь на грудь – значило «совершить развратное действие»…

– Дань… – вытолкнула Алла. – А какие у тебя, вообще, увлечения?

– Ну, вот ты, например.

– Да ну тебя! – девушка шлепнула меня по рукаву куртки. – Я серьезно! Нет, я знаю про математику, но это всё разве?

– Ну-у… – я задумался. – Знаешь… До шестого класса я в музыкалку ходил, терзал гитару шестиструнную. Дюже меня Дейв Гилмор впечатлил, из «Пинков» который…

– Ой, я тоже! – радостно встрепенулась моя спутница. – Только я не на гитару, а на фортепиано. У нас тут кружок был, в ДК, его наша старенькая учительница по пению вела, Марта Францевна. Даже ансамбль свой был, вокально-инструментальный, только без названия!

– Как это? – удивился я. – Совсем безымянный?

– Ну, да! За мной – вокал и клавишные, Мишка Тенин на басухе наяривал… М-м… Еще там девушка одна пела. А потом ударника забрали в армию, и… И всё!

– Бывает, – хмыкнул я.

– Ага… – вздохнула Алла, пиная сапожком рыхлый снежок. – Я так мечтала, чтоб и дома у нас пианино было! Но оно ж такое дорогое… «Пинк Флойд»… – произнесла она, словно пробуя на вкус. – У них мне только «Тайм» нравится – не вся композиция, а прелюдия. А больше всех я «АББУ» люблю. Обожаю просто! Как они поют, шатеночка с блондиночкой… О-о… А играют как!

– Love me or leave me, make you choice but believe me… -11 вырвалась из меня громкая строчка.

– Хорошо же, правда? – радостно оживилась девушка. – Хотя, если честно…

Она смолкла, и я терпеливо ждал, когда же отойдет накат смущения. Вон, как щечки зарумянились…

– Больше всего… – забормотала Комова. – Я еще никому об этом не рассказывала… Больше всего я люблю не играть, а сочинять.

– Музыку? – уточнил я.

Алла молча кивнула, не поднимая глаз.

– Здорово! А напой чего-нибудь из своего.

– А смеяться не будешь? – глянула девушка исподлобья.

– Да ну! Ты что?

– Ну-у… Ладно.

И Алла хрустальным, позванивавшим от волнения голоском изобразила свою мелодию. Мы как раз шли через сквер, по натоптанной аллейке, и я замер, слушая. Слушая и офигевая. Простенький мотив, чудилось, забирался в самую подкорку, нежной щекоточкой торопя желания.

– А еще? – мой голос был напряжен и зажат, ибо не каждый день сталкиваешься с чудом.

Простенький мотив? Да! Как у Паллавичини в «Индейском лете»! Или в «Эль-Бимбо» – то ли Ахмеда Захира, то ли Поля Мориа.

– Ла-ла-ла! Ла-ла, ла-ла, ла-ла-ла-ла… – негромко вытягивала девушка, и я снова застыл.

Не разумею, совершенно не разумею, как композитор, перебирая тысячи нот, вдруг складывает из них маленький шедевр, очаровывающий и влекущий до отчаяния! И разве одна попса захватывает наше сознание через слух? Поставьте пластинку Моцарта, и послушайте – вся Сороковая симфония построена на одной «хитовой» мелодии! Оркестр всего лишь обволакивает ее перепадами сладостного звучания, взвивами и бурными россыпями соль-минор, но раз за разом, после неистовства скрипок и духовых, снова возвращается к ней, припадая, как к музыкальному истоку, началу и концу гармонии.

– Чего ты молчишь? – огорченно дрогнули девичьи губки. – Тебе не понравилось?

– Аллочка… – медленно выговорил я, не обращая внимания на то, как дернулись в испуге зрачки напротив, суетливо выискивая свидетелей нечаянного интима. – Аллочка, ты хоть понимаешь, что сочинила?

– Всё так плохо? – румяные щеки охватила мертвящая бледность.

– Балда! – сказал я ласково. – Твоя музыка великолепна! У тебя талант, Алла. Талантище!

– Да ну… – снова вспыхнула девушка. – Скажешь тоже…

А меня уже закружил незримый вихрь – цветастые варианты бытия сменялись перед глазами в калейдоскопическом мельтешеньи. Распугивая стаю идей, носившихся в воздухе, мой математический ум выхватил те, что верней складывались в триумф.

– Пошли! – решительно взяв девушку за руку, я зашагал через сквер.

– Куда? – ошеломленно распахнулись глаза Комовой.

– В ДК! – бросил я. – Покажешь свои ноты!

– А их нету! – затрепыхалась девушка.

– Дома, что ли?

– Вообще нету! Я не умею по нотам!

– Ладно… – на секунду замедлив упругий шаг, я вновь ускорился. – Ладно! Я сам запишу твою музыку!

– А ты умеешь? – спросила, задыхаясь, Алла.

– Да что там уметь… – фыркнул я. – Сочинять не дано, а си-бемоли по нотному стану расставлять, с фа-диезами… Делов-то! Был бы слух, а ноты найдутся…

Мы перебежали улицу Ленина, и буквально ворвались в Дом культуры, распугивая топотом зависшую тишину. Откуда-то сверху долетали приглушенные отголоски, бравурное «раз-два-три…», но даже тени человеческой не мелькало нигде.

– Сюда!

Комова уверенно вошла в большую комнату рядом со сценой, больше всего походившую на склад старой мебели. Рассохшиеся шкафы, полуразобранные столы и покосившиеся, грозящие рухнуть стеллажи заполняли почти все пространство, оставляя свободным небольшой закуток у окна. Три огромные створки переливали свет, испятнанные редкими звездочками инея.

Полукругом сбились стулья, со стены обвисли электрогитары – новенькая «Форманта» и поюзанная гэдээровская «Музима», а весь угол загромоздили ударные, в хорошем наборе «Амати».

– Рояль на сцене, – щебетала Алла, по-хозяйски снимая шубку. – Раньше у нас синтезатор был – старенький, правда, тяжеленный, но потом в нем что-то перегорело, и всё…

Уложив куртку на один стул с шубкой, я снял с крючка «Форманту». А провод от усилителя где? Да вот же он, поник на спинке стула…

– Дань… Даня…

Комова стояла рядом, вытянувшись тугой стрункой. Хорошенькое личико бледнело фарфоровой светлотой, согнав нервный румянец на скулы. Отложив гитару, я шагнул к девушке и, подчиняясь призыву, легонько обнял. Алла стиснула мою шею, опуская вздрагивавшие ресницы и подставляя губы, сухие и обмякшие.

– Данечка…

Я накрыл слабый выдох долгим поцелуем. Задыхаясь, Комова отстранилась, развернувшись к окну.

– Извини… – пробормотала она, сникая. – Вечно я лезу. Просто… помнишь, я