На следующей неделе Амина ушла в декрет. Теперь моим постоянным напарником был Роберт, мы друг к дружке привыкли быстро. Роберт был милый, он понимал: мне нужно приноровиться к новым обстоятельствам. В конце нашего первого совместного дня он проводил меня до вестибюля и посоветовал сбавить темп. Суд будет тянуться еще много месяцев. Считай, что это такой марафон. Мы дошли до выхода, и Роберт замолчал, помогая мне надевать пальто. Много месяцев, повторила я, застегивая пуговицы и повязывая шарф. Я произнесла эти слова с недоверием, хотя знала, как долго может тянуться процесс. Роберт потрепал меня по плечу. Не хочу тебя поучать, сказал он, но поверь моему опыту: ты привыкнешь. Это станет нормой.

Он оказался прав. На следующей неделе я стала замечать, что самое неприятное в процессе — содержание и язык, неудобство кабинки — выматывает не так сильно. Я не была как выжатый лимон к концу дня — при том что как раз на этом этапе мы погрязли в технических подробностях, на заседаниях часами тянулись свидетельские показания, до одури дотошные и внешне бесполезные и для обвинения, и для защиты.

Еще за время заседаний в зале суда я поняла, насколько в действительности дисциплинирован бывший президент. Рубашку-поло и брюки-чинос сменил пошитый на заказ костюм, а с ним появилась мрачноватая, даже величественная манера. Этим человеком двигала по-настоящему могучая воля. Лицо никогда его не выдавало, не то что у адвокатов и даже иногда у судей. В ходе слушаний он сохранял неизменное выражение живого и беспристрастного интереса. Он смахивал на ведущего полемиста университетской команды — выискивал благоприятные моменты, подмечал все, как человек, который ни в чем не уступит и которому нечего скрывать. Я ни разу не видела на его лице сумрачного безразличия, как у других обвиняемых и как у него самого в переговорной, — того выражения, которое как бы говорит: будь что будет, мне все равно, моя вина предрешена заранее.

Нет, бывший президент вообще не походил на того человека из переговорной — впрочем, я и раньше догадывалась, что в довольно импульсивном персонаже, знакомом мне по заседаниям адвокатов, таится блестящий и безжалостный игрок. За все эти дни он ни разу не выступил, однако каждое его движение было тщательно просчитано. Вот он входит в зал — окидывает взглядом галерею для публики, свою аудиторию, кивает в знак признательности своим сторонникам — а их все еще много, очень много, и я мысленно задаюсь вопросами: они что, специально летят в Гаагу, чтобы присутствовать на суде? Откуда у них вообще деньги и время — они тут живут неделями напролет! И как им тут — в этом дождливом городе?

Потом его взгляд скользит дальше, к кабинкам синхронистов, где сижу я. Он смотрит прямо на меня, сквозь прозрачное стекло, и кивает. Словно дает понять, что ценит, как я выполняю свою работу, словно показывает, какой он любезный и предупредительный. Ритуал мало-помалу стал привычным, но в первый раз это было так неожиданно, так нереально, как если бы бывший президент на моих глазах пробил четвертую стену — воображаемую преграду между сценой и зрителями. Роберт слегка дернулся в испуге, а меня бросило в жар. Снизу, из зала, Кеес, задрав голову, уставился на кабинки. Я поколебалась и неловко кивнула в ответ, не знаю, что этикет предписывает в таких случаях. Бывший президент заговорил с одним из помощников адвокатов. Я со своего места заметила, что некоторые из сторонников на галерее для публики с любопытством посматривают в мою сторону, кивок президента явно не остался незамеченным. В зале Кеес, медленно качнув головой, вернулся к своим бумагам.

С тех пор бывший президент никогда не упускал случая приветственно мне кивнуть: как в начале заседания, так и в конце. В первые дни на заседаниях Первой палаты я не сомневалась, что никогда не привыкну к этому моменту признания, чей смысл был мне не до конца понятен. Простое проявление вежливости — или какая-то корысть, холодный расчет? Но, как и обещал мне Роберт, все пришло в норму. Мы молча кивали друг другу, а потом каждый отворачивался в свою сторону и занимался своим делом.

И пока тянулись эти нескончаемые часы в кабинке, меня время от времени посещали неприятные мысли: а ведь лучше всех людей в зале, лучше всех людей в городе я знаю именно бывшего президента. В такие минуты по прихоти воображения я начинала смотреть на происходящее его глазами. Недовольно кривилась, если дело принимало плохой для него оборот, а если, напротив, что-то решалось в его пользу, я испытывала едва заметное облегчение. И это тревожило меня донельзя, точно меня вселили в тело, вселяться в которое мне совершенно не хотелось. До чего, выходит, я проницаемая, с отвращением думала я. Все чаще и чаще я старалась не смотреть в зал, сосредоточиться на листе бумаги передо мной, на словах в моем наушнике. И все равно: он всегда был тут, сидел на краю зала — неизбежный, неотвратимый.

Но потом сторона обвинения предоставила слово жертве — первой из многих, — и прокурор заверил, что ее свидетельство напомнит Суду, насколько тяжки преступления обвиняемого, каково моральное бремя тех вопросов, что являются предметом расследования. Роберт меня предупредил, что показания жертв — это почти всегда очень нелегко, он признался, что в этом году он отказался переводить выступление молодой матери, у которой зверски убили детей, прямо-таки вырвали из рук и устроили резню. У меня племянницы и племянники, пояснил он дрожащим голосом. Я ответил «нет», и совесть меня нисколько не мучила.

Когда я поднялась в кабинку, Роберт уже сидел там. То ли вправду подавленный как-то по-особенному, то ли это была проекция моей собственной удрученности — трудно сказать, я ведь ни разу не переводила показания жертвы. Роберт кивнул на кабинку напротив нас, и я подняла руку, приветствуя приезжих переводчиков, они тоже помахали в ответ; свидетель будет говорить на дьюла[11], пара из кабинки напротив будет переводить на французский, а мы, в свою очередь, — на английский. Я села, заметила, что на окнах галереи для публики задернули шторы. На видеоканале будет работать программа, искажающая внешность, голос тоже исказят, тут требуются всевозможные меры предосторожности, личность свидетеля нельзя предавать огласке. Почти у всех дома остались семьи, свидетели сильно рискуют, решаясь предстать перед судом, этот риск легко может обернуться реальной жертвой — насилием в отношении кого-то из их близких или даже смертью.

Моральное бремя всей ситуации ощущалось: люди входили