— Так точно… — растерянно отозвался Сидоров. — Так точно, ваше благородие.

Он явно растерялся. Так, что даже не сразу сообразил, как следует ко мне обращаться. Конечно, за последние пару месяцев я изрядно возмужал, но все же не настолько, чтобы служить в полиции — да еще и не в самых нижних чинах. Для Сидорова я был странным пареньком с тяжелым взглядом, который неведомо как умел различать солдат и гражданских — да еще и знал о войне.

И знал будто бы не понаслышке.

— Третья Сибирская стрелковая дивизия, ваше благородие Девятого полку фельдфебель в отставке. — Сидоров уселся на стуле ровнее и даже чуть приосанился, расправив плечи. — С японцами воевал, даже награды за заслуги имею. Георгиевский крест, третьей и четвертой степени.

— И как же ты, Матвей Иванович, с такой биографией в унтерах остался? — Я прищурился и чуть склонил голову набок. — Да еще и с умениями особыми… На войне выслуга короткая — уж давно бы в офицерах ходил.

— Был я офицером, — насупился Сидоров. — Со вторым крестом в прапорщики произвели, а в начале пятого года подпоручика дали.

— А дальше чего натворил? — Я подвинул табуретку чуть вперед и оперся локтями на стол. — Сказал лишнего, или кому из начальства по морде съездил?

— Никак нет, ваше благородие. Куда мне — Сидоров едва заметно улыбнулся и махнул рукой. — Взяли кое-чего у местных, а они возьми да нажалуйся. Дошло до начальника дивизии.

— Генерала Кашталинского? — уточнил я. — Николая Александровича.

— Он самый, да. А его превосходительство на расправу крут… Хорошо только в унтеры разжаловал да плетей всыпать велел — а мог бы и расстрелять. Говорят, пожалел за былые заслуги.

Володе Волкову пока еще не исполнилось и восемнадцати, так что лично поучаствовать в закончившейся почти четыре года назад русско-японской он не мог никак. Но Сидоров будто почувствовал того, кто сам успел повоевать — и, похоже, проникся ко мне чем-то вроде доверия. С каждым мгновением он говорил все охотнее, и, похоже, не врал: про Кашталинского я слышал и даже раз или два встречал в Маньчжурии лично. И, если слухи не врали, нрава генерал и правда был весьма сурового, хоть и справедливого. И мародерства среди солдат дивизии бы уж точно не потерпел.

— Демобилизовался после войны, значит. — Я постучал пальцами по столешнице. — А дальше чего?

— Домой вернулся, ваше благородие, в Смоленское. Через полгода мать схоронил. — Сидоров протяжно вздохнул. — Хозяйства особого от нее не осталось, скотины нет никакой — зарабатывал, чем мог, с одного на другого перебивался. Бывало лес валил, бывало и в артелях охотничьих ходил — у них меткий стрелок завсегда в цене.

— И грабежом, небось, не брезговал? — ядовито поинтересовался Геловани.

Его сиятельство явно не был в восторге от того, что я не только перехватил вожжи допроса, но и сумел ловко разговорить нашего гостя. Но мешать все-таки не стал — больше слушал и только сейчас влез — видимо, чтобы потихоньку начать прижимать.

— Никак нет, ваше благородие. — Сидоров тут же сложил руки на груди и нахмурился, чуть втягивая голову в плечи. — А если бы и так — разве я буду на себя наговаривать?

— Может и не говорить, — усмехнулся я. — Мы про тебя, Матвей Иванович, и так все знаем. Какой ты вор и душегуб. И доказательство имеется — высочайшее свидетельство против твоей особы.

От меня такого выпада Сидоров явно не ожидал — поэтому и отреагировал куда заметнее: еще больше насупился и отодвинулся назад, будто пытаясь посильнее вжаться в стул.

— Это какое такое свидетельство? — буркнул он.

— Не далее, как сегодня утром, нас навестил его светлость князь Александр Владимирович Меншиков. — Я поднялся с табуретки и неторопливо зашагал в сторону окна. — И сообщил, что имеет достоверные сведения о человеке, который участвовал в краже с дачи графини Бобринской и своими руками покушался на жизнь его преподобия Антона Сергеевича. — Я указал на Дельвига. — И как раз по этой наводке мы тебя, Матвей Иванович, и взяли.

Сработало. Подначка вышла неуклюжей, зато попала, кажется, точно в цель. Когда я смолк, в комнате воцарилась гробовая тишина — но гроза уже готовилась разразиться: лицо Сидорова побагровело, и на нем появилось выражение гнева. Настолько искреннего, что изобразить его смог бы разве что искуснейший лицедей — но уж точно не отставной фельдфебель Сибирской стрелковой дивизии.

— Красиво ты… — едва слышно прошептал Геловани. — Ай да сукин сын, поручик.

— Да как же так-то⁈ — Сидоров с яростью громыхнул кулаком по столу. — Убью собаку! Своими руками задушу!!!

— Тише, любезный, тише. — Я опустил ладонь на тощее плечо. — Ты сейчас лучше не кричи, а то на тебя и без того всякого наговорили. Еще попробуй разберись, где правда.

— Как же так, Александр Владимирович… Я бы за него голову сложил, а он, паскуда такая…

— Да уж, нехорошо вышло. Но во всяком деле перво-наперво следует сначала разобраться, а уж потом судить. Так что давай-ка ты, Матвей Иванович, успокойся да выпей водички. И рассказывай не торопясь, все по порядку. А там посмотрим. — Я уселся прямо на стол, нависая над пунцовым от злости и дрожащим Сидоровым. — Может, и выйдет тебе, любезный, вместо петли каторга.

Глава 21

У тишины есть одно занятное свойство: она никогда не бывает абсолютной. В даже самых спокойных закоулках этого мира что-то происходит. Всегда. А уж в городе полностью избавиться от звуков и вовсе едва ли возможно. Трамваи, машины, запряженные лошадьми телеги, топот ботинок по мостовой, болтовня, собачий лай… Птицы, в конце концов — уж их-то слышно, даже когда вся прочая живность затихает.

Тишина не бывает абсолютной. Но если к ней хотя бы приблизиться, можно внезапно для самого себя выяснить, что вместо желанного покоя отсутствие всякого шума принесет тревогу и беспокойство. Даже за сотни лет жизни я так до конца и не разобрался, как именно это работает и что именно настораживает больше всего. То ли сама противоестественность звукового вакуума, то ли то, что начинаешь слышать свое дыхание и стук сердца в груди. То ли собственные мысли