Шрифт:
Закладка:
Стало очень тихо. А потом мама поднялась с дивана и вышла, шаркая ногами, сообщив, что собирается прилечь.
Я попыталась вспомнить, как пальцы Беккета касались моего лица. Заново пережить то мгновение, когда наши глаза встретились, мгновение абсолютного счастья. Но слишком поздно. Мама все разрушила.
Мне не хотелось, чтобы злые слова мамы гнили у меня внутри, пока я занимаюсь, поэтому я постаралась все забыть. Я объяснила произошедшее тем, что она все еще до конца не оправилась после операции и время от времени ее мучили боли. А когда это переставало меня убеждать, я повторяла себе, что ей, должно быть, ужасно горько – ведь она потеряла свою женскую суть, тот орган, где зарождается дитя. В конце концов, думала я, она ревнует и завидует. Но толку от этого было мало. Ее слова крутились в моей голове и отравляли меня, словно я съела что-то тухлое, сбивали ритм танца, нарушали грацию движений, над которой я так усердно работала. И преследовали меня не столько ее ругательства, сколько загадочные слова о том, через что ей пришлось пройти, чтобы удержать эту семью вместе. Что она имела в виду?
Я видела, что она все еще сердится на меня, по тому, как она презрительно фыркала, стоило мне упомянуть танцы. А если с моего языка слетало имя «Беккет», она хмурилась и отворачивалась. Но ничего не говорила, потому что – я знала это – не хотела, чтобы хоть что-то потревожило или расстроило Джордже Воздух в квартире на Робьяк-сквер прямо-таки потрескивал от напряжения из-за скорого дебюта Джорджо в «Стюдио сантифик де ла вуа», где он занимался вокалом с прославленным профессором Кунелли.
Когда наступил вечер выступления, нервы Джорджо были издерганы вконец. Мама и я ходили вокруг него на цыпочках, пока он стоял перед зеркалом и выводил рулады.
Пока он пел, баббо (который сам был почти профессиональным тенором и иногда еще воображал себя им после пары стаканчиков) не скрывал ни недовольства, ни одобрения. Если Джорджо брал неверную ноту, баббо испускал слишком громкий вздох. Если Джорджо при этом мог его видеть, он театрально покачивал головой. Танцуя, я думала об этом и поняла, что баббо редко напрямую запрещал Джорджо что бы то ни было. Вместо этого он вздыхал, делал траурное лицо или так искусно подбирал слова, что его желания становились яснее ясного и возражению не подлежали. Иной раз он просто сидел молча, неподвижно – в случае если чего-то не одобрял, – и это тяжелое, каменное молчание говорило больше, чем сотни книг. С моими танцами, конечно, все было по-другому. Глядя на меня, он поглаживал бородку или крутил кончик уса, кивая в такт, отбивая ногой ритм, иногда мычал что-то или быстро царапал в тетради несколько слов.
И теперь, каждый раз, слыша вздох баббо, Джорджо словно деревенел. И от этого его голос скрипел, как старое кресло-качалка. Наконец мама вошла к баббо и велела ему пойти и сменить костюм, надеть свой цветастый жилет и пиджак с шелковой фиолетовой подкладкой.
– А ты, Лючия, наденешь то новое платье, что я тебе купила. Мистер Беккет будет здесь с минуты на минуту.
Мама взяла баббо под локоть и вывела его из гостиной. Джорджо в изнеможении упал на диван, накрыл лицо подушкой и довольно долго не двигался.
– Что, если я буду не в голосе? Что, если у меня будет спазм? Что, если на меня нападет нервный кашель? О господи! Зачем я все это делаю? Зачем? – Джорджо убрал подушку и с отчаянием посмотрел на меня. Затем развернулся, сел и взлохматил волосы, забыв, что мама уже уложила их бриолином для выступления. Он был так напуган, несчастен и уязвим, что мое сердце сжалось от жалости. Он снова стал моим прежним Джорджо, тем Джорджо, которого еще не охватила страсть к деньгам и к миссис Флейшман.
– Все у тебя будет хорошо. – Я села рядом, сжала его испачканную бриолином руку в своей ладони и погладила большим пальцем мраморно-белые костяшки. В его дыхании снова отчетливо чувствовался алкоголь, и это очень меня обеспокоило. Месье Борлин предупреждал нас никогда не пить перед выступлением, даже чтобы успокоить нервы. Но потом я вспомнила о баббо, который всегда прекрасно пел, опустошив несколько бутылок вина.
– Нет! Отец совершенно вывел меня из равновесия. Помоги мне, Лючия. Ты уже так много раз выступала на публике, не то что я. – Он хлюпнул носом, моргнул, и на одну ужасную секунду мне показалось, что он собирается разрыдаться.
– Сделай несколько глубоких вздохов – как можно больше – перед тем, как выйдешь на сцену, и представь, что ты поешь только для меня. Или для мамы.
– Ты так делаешь?
– Да. Так месье Борлин учил нас справляться с нервами. А еще он говорил: вообразите, что вся аудитория – голая.
– Фу! – передернулся Джорджо. – Это уже слишком. Вообразить маму и папу голыми!
Мы расхохотались, и на минуту словно вновь настали старые времена, когда мы были лучшими, самыми близкими друзьями. До того, как его украла миссис Флейшман. Интересно, будет ли она там сегодня? Нет, разумеется, нет. Джорджо не захочет, чтобы их тайный роман раскрылся именно сегодня, в столь важный для него день. Может быть, она сядет где-нибудь в незаметном месте, в заднем ряду, и потом тихонько ускользнет, пока ее никто не заметил. Подумав о ней, я вспомнила, что придет Беккет. И восхитительная дрожь предвкушения пробежала у меня по спине.
– Правда в том, что я не такой певец, каким хочет видеть меня баббо. – Джорджо высвободил свою руку из моей и неуклюже встал.
– Все будет хорошо, – повторила я.
Он покачал головой.
– Ты – прекрасная танцовщица, а я – второсортный певец. Это любому глупцу видно. – Он прижал пальцы к губам, словно не хотел сказать больше.
И я снова ощутила, как от него пахнет алкоголем.
– Просто помни мои советы, – сказала я. – Обещаешь?
К тому времени, как мы все расселись на жестких деревянных стульях в студии профессора Кунелли, я была так взвинчена, что едва могла оставаться в одном положении. Я старалась думать об очень эффектных
