атаман Караулов. Но именно их он и ждал. Все четверо вошли внутрь в сопровождении полковника Голицына и самого генерала Корнилова. Вагон Верховного тут же оцепили туркмены, не подпуская никого к дверям и окнам.

Расположились в офицерской столовой, за закрытыми дверями, причём караулить за дверью встал лично начальник охраны корнет Хаджиев. Попросили чаю, и после того, как чай принесли, Корнилов окинул всех присутствующих долгим взглядом.

Не всем из них он доверял. Милюков — английский агент, Алексеев — масон и заговорщик, Караулова он просто почти не знал, но судя по всему, этот казак тоже весьма непрост. Но за каждым из этих людей стояли другие, чьи интересы они здесь и представляли. Милюков выступал от лица промышленников и финансистов, Алексеев — от офицерских организаций, Каледин и Караулов — от казачества, и все эти структуры надеялись именно на генерала Корнилова. Это, конечно, не абсолютное большинство населения России, но весьма и весьма огромная часть.

— Господа, без чинов, — снимая фуражку в довольно жарком помещении, попросил Верховный. — Совещание уже идёт, так ведь? Что я пропустил?

— Керенский выступал, — сказал генерал Алексеев.

— Господи Боже, почти два часа театральщины, — вздохнул Караулов. — Ничего не пропустили, Лавр Георгиевич, вообще ничего.

— Совсем? — хмыкнул Корнилов.

— Намекал на собственную диктатуру, — размешивая сахар в чашке чая, произнёс Алексеев.

— Этого допустить нельзя. Иначе Россия погибнет, — почти прошипел Милюков, вышедший из состава правительства после затяжного конфликта с социалистами и Керенским лично.

— Мы слышали это уже столько раз, что перестали воспринимать реальный смысл этих слов, господа, — оглядев собравшихся снова, произнёс Верховный.

Собравшиеся закивали, всецело соглашаясь с генералом.

— Давно пора перейти от слов к делу, господа, — продолжил Корнилов. — Авантюристов нужно отодвигать от власти, особенно министра-председателя, и планомерно заменять анархию твёрдой властью диктатора.

— Учредительного собрания, вы, наверное, хотели сказать, — осторожно вставил Милюков.

— Нет, Павел Николаевич, я сказал именно то, что хотел сказать. Стране нужна военная диктатура, хотя бы до конца боевых действий, — жёстко отрезал Верховный. — И только потом можно будет созвать Учредительное собрание. Сейчас, когда столько земли оккупировано врагом, это будет просто смешно. К тому же, вы лишите тех несчастных, кто оказался под пятой германской оккупации, своего законного права решать судьбу страны вместе с остальным народом.

— Опасно давать слишком много власти одному человеку, — произнёс Алексеев. — Тем более, сейчас. Это контрреволюция.

— Я не собираюсь реставрировать монархию, Михаил Васильевич, война окончится, причём довольно скоро, и диктатура будет уже не нужна, — сказал Корнилов. — Да простит меня генерал Каледин, но я — убеждённый республиканец. На том стоял и стоять буду.

— Вы правда считаете, что война может кончиться в ближайшем времени? — хмыкнул Милюков. — Конца и края не видно.

— Убеждён всецело, — ответил Корнилов. — Центральные державы очень скоро надорвутся и не смогут больше воевать. К тому же, первые дивизии САСШ осенью прибудут на Западный фронт. Если рухнет наш фронт, то Германия продержится ещё максимум год. Если выстоит — даю максимум полгода.

— Не все так уверены, — осторожно возразил Милюков.

— Революция может вспыхнуть не только у нас, — пожал плечами Верховный. — Германия проиграет, иного исхода я не вижу. А для нас важно, чтобы Россия тоже не оказалась в стане проигравших.

— Это как? Мы же воюем против Германии! — воскликнул Караулов.

— Если наша революция перерастёт в гражданскую войну и государство развалится, это будет хуже, чем военное поражение, господа, — объяснил Корнилов. — Поэтому я прошу вас поддержать меня. Словом и делом. Вы меня поддержите?

— Поддержим, — уверенно сказал Каледин.

— Разумеется, Лавр Георгиевич, — кивнул Милюков.

— Поддержим, — присоединились все остальные.

Верховный удовлетворённо кивнул.

Глава 27

Москва

Тайная вечеря эта продлилась ещё около двух часов, после чего заговорщики начали расходиться, а к Верховному присоединились Голицын и Завойко. Выступление Верховного назначено было на утро, и Корнилов мог бы выступить экспромтом, в привычном амплуа ястреба обрушиваясь с жёсткой критикой на правительство и нынешнюю ситуацию, но подготовиться стоило. Мероприятие слишком важное, чтобы относиться к нему безалаберно.

Корнилов диктовал, Завойко облекал его мысли в литературную форму, Голицын записывал. Речь выходила длинной, посвящённой не только положению на фронте и в тылу, но и политическим моментам, которые требовали скорейшего решения. Во многом приходилось повторять тот доклад Временному правительству, едва ли не выдирая оттуда прямые цитаты. У генерала мелькнула шальная мысль озвучить пятнадцать пунктов программы НРПР, но он тут же отбросил её. Это бы только повредило делу, но некоторые тезисы оттуда всё же перекочевали в будущую речь, разумеется, в дополненном и изменённом виде, чтобы потом никто не мог сопоставить и установить авторство программы.

Закончили с речью они только глубокой ночью, и Корнилов дважды перечитал её содержимое, прежде, чем дать добро. Керенский пытался поставить условие о том, чтобы Корнилов говорил исключительно о военных вопросах и не касался политики, и для вида генерал согласился, но политическая часть речи всё равно получилась довольно обширной, и Корнилов не желал упускать такую возможность.

Само Государственное совещание проходило в Большом театре, и утром Верховный в сопровождении адъютантов и охраны отправился на автомобиле к Театральной площади. Генерала снова встречала толпа с цветами и бурными овациями, и ему приходилось махать фуражкой в знак приветствия, хотя на самом деле он хотел поскорее пробраться в свою ложу и занять место. Туркменам пришлось взять его в коробочку и прикрывать собственными телами до самого входа в театр.

Здесь ещё не принято было покушаться на убийство в таких скоплениях народа, но бережёного Бог бережёт, как говорится, и Хан свою службу нёс добросовестно. Ещё свежи были в памяти убийство Столыпина в киевском театре и убийство эсерами великого князя Сергея Александровича.

Появление Верховного в ложе снова встретили аплодисментами и овациями, молчала только левая часть зала, занятая представителями совдепа. Солдаты продолжали сидеть в нарочито небрежных позах, в фуражках, с папиросами в зубах, явно проявляя неуважение не просто к боевому генералу, но и к своему Главнокомандующему.

— Встать, хамы! Позор! — донеслось с правой стороны зала.

— Холопы! — выкрикнул кто-то из солдат.

— Да здравствует народный герой! Да здравствует патриот генерал Корнилов! — кричали справа и с балкона.

Шум нарастал. Керенский, сидящий в президиуме, трезвонил в колокольчик, пытаясь успокоить публику, но тщетно. Позади Керенского стояли два адъютанта, моряк в белоснежном кителе и армейский офицер, и Корнилов, глядя на эту комедию, тихо усмехнулся.

— Передайте Керенскому, что парные часовые по уставу возможны только у гроба, — наклонившись к полковнику Голицыну, вполголоса произнёс Верховный.

Голицын кивнул, посмеялся, черкнул какую-то записку и через адъютанта передал в президиум. Там тоже началась суматоха, Керенский развернул записку, быстро прочитал, покрываясь пятнами, и тут же отослал обоих прочь. Эта сцена привлекла внимание зала, и тишину кое-как удалось восстановить.