Генри и Бейч были убеждены, что диковинные, непроверенные, часто намеренно провокационные заявления шарлатанов – фальсификаторов и мошенников – вытесняют работу серьезных ученых. Как писал Генри Уитстону: «В этой стране мы перегружены шарлатанством. Наши газеты пестрят фальсификацией, и каждый, кто может жечь фосфор и демонстрировать несколько экспериментов классу молодых леди, называется человеком науки». Вспоминая их европейское турне, он сказал Бейчу: «Шарлатанство нашей страны поразило меня гораздо больше, когда я только вернулся, чем раньше или даже сейчас. Я часто думал о вашем замечании, которое вы имели обыкновение высказывать, что мы должны подавить шарлатанство, иначе шарлатанство подавит науку».

Однако инструментов, необходимых для «подавления шарлатанства», остро не хватало. Американские публикации требовались для обеспечения приоритета: для того, чтобы открытия попали в печать и стало ясно, кто сделал их первым. Не меньший ущерб американским научным интересам наносило «отсутствие международного права копирования». Издатели могли «безнаказанно воровать» работы иностранных авторов, лишая американских писателей «надлежащей компенсации в деньгах и признании». Генри жаловался: «Я не могу написать для моего класса и классов других колледжей учебник, где бы я смог изложить собственные теории». Однако Генри считал, что Соединенные Штаты еще не готовы к такой общественной организации, как БНА: беспорядочное собрание «тех, кто называет себя учеными, закончится лишь нашим позором», говорил он.

Более того, выявление отличий между истинной наукой и беспорядочным «шарлатанством», представляло сложную задачу. Науку в основном доносили до публики – обычно за небольшую плату – популярные писатели и лекторы в библиотеках и других общественных залах. Некоторые из них действительно были обманщиками-шарлатанами, которых презирали Генри и Бейч. Но другие получили признание коллег как «настоящие рабочие люди на пути науки». В отличие от Бейча и Генри, эти ученые были готовы использовать возвышенную риторику, яркие и тактильные демонстрации, а также моральные и политические призывы, чтобы заинтересовать свою аудиторию. Они также не отказывались вызывать общественные споры и даже скандалы своими взглядами.

В конце декабря 1838 года – сразу после приезда Эдгара По – в город прибыла научная суперзвезда из Эдинбурга, Джордж Комб, чтобы прочитать лекции в Филадельфийском музее Пилса для сотен слушателей. Он занимался френологией[32], систематизированной в его книге-бестселлере «Строение человека». Этот уверенный в себе пресвитерианец, ученик Галла и Спарцхайма, являлся ведущим в англоязычном мире сторонником науки о шишках на голове. Он утверждал, что, анализируя свой характер и характер других людей, а также культивируя положительные эмоции, можно развить органы мозга, чтобы стать еще более добродетельным, разумным и продуктивным. Его лекции несли послание о самосовершенствовании, идеально подходящее для целеустремленной аудитории Филадельфии.

В Филадельфии Комб жаловался на американский обычай аплодировать ногами – гораздо более многочисленные зрители в зале над ним топали в знак признательности во время выступления афроамериканского композитора Фрэнка Джонсона и его группы. Еще одним неудобством стала задержка с прибытием его коллекции образцов голов и черепов, отправленных из Нью-Йорка. Комбу пришлось обходиться теми, что нашлись у филадельфийских коллег, включая краниолога Сэмюэла Мортона, который одолжил ему несколько черепов, и Николаса Бидла, одолжившего френологическую голову, купленную во время турне Франца Галла в 1802 году.

Во время своих лекций Комб умалчивал о том, что в опубликованном позже отчете о своем путешествии он назвал «раковой опухолью» рабства. Его поразило – как и «английских леди», которых Генри встретил в Лондоне, – что многие белые американцы из среднего класса воспринимали отмену рабства как опасную и экстремальную позицию. Например, в «респектабельной» прессе аболиционистов обвиняли в беспорядках 1838 года в Филадельфии, когда недавно открытый Пенсильванский зал Общества борьбы с рабством был сожжен сразу после открытия. В первые дни в зале проходили лекции по метеорологии Джеймса Эспи, хотя члены лектория «очень старались» дистанцироваться от любой позиции по рабству. После выступлений Уильяма Ллойда Гаррисона и Анджелины Гримке перед расово смешанной толпой, насчитывающей до трех тысяч человек, здание вспыхнуло. Прибывшие пожарные команды не дали пламени перекинуться на соседние здания, но при этом стояли в стороне, наблюдая, как рушится крыша.

Несмотря на возражения против рабства, Комб получил теплый прием у профессора медицины Сэмюэла Мортона. С помощью своего бывшего студента, врача из Алабамы Джосайи Нотта, а также международного расхитителя могил и самопровозглашенного «египтолога» Джорджа Глиддона, Мортон провел годы, собирая черепа со всего мира – с полей сражений, из гробниц и колониальных захватов. Он очищал и опорожнял их, наполнял картечью и семенами, чтобы измерить их объем, и составил рейтинг «вместимости черепа», который, по его мнению, мог соответствовать размеру мозга и интеллекту. Учитывая предубеждения Мортона, неудивительно, что черепа европейцев оказались на первом месте, а африканцев – на последнем. Отвратительная коллекция Мортона из сомнительных черепов и «этнологической науки» была позже использована в качестве эмпирического доказательства «естественной» основы рабства.

Во многих отношениях научные формы Комба и Мортона могли послужить основой для обвинений в шарлатанстве, поскольку они противоречили трезвому видению науки Бейча и Генри. Комб охотно добивался общественного признания и денег своими увлекательными лекциями. Френология, хотя и была принята многими (По считал, что она «обрела величие науки»), подвергалась многочисленным интерпретациям и преследовалась противниками. Фредерик Дуглас в конце концов воспользовался аргументами френологии, но упорно отделял эту науку от попыток Мортона и его коллег создать «этнологическую» теорию о существенных расовых различиях и иерархии.

И Комб, и Мортон с удовольствием брались за потенциально скандальные темы. Они стали известны не столько своей убежденностью в том, что характер и интеллект можно прочесть по черепам и произвольным расовым категориям (понятия, в значительной степени принятые за данность в эпоху «среднего расизма»), сколько своей защитой науки, свободной от чудес и божественного вмешательства. Оба отстаивали «униформистский» взгляд на природу, полагая, вместе с геологом Чарльзом Лайелем, что все природные явления – от подъема и спада уровня воды до движения планет и зачатков характера – управляются постоянными законами. Теологические доктрины могут помочь в решении моральных вопросов, но не нужны при работе с природными фактами.

Мортон использовал черепа для поддержки теории «полигенизма», основанной на мнении, будто различные расы являлись отдельными видами, созданными в разные моменты. Эта точка зрения прямо противоречила библейскому рассказу о едином акте творения. Исследователи, придерживающиеся Писания, сторонились теории Мортона, в то время как немецкий натуралист Фридрих Тидеман использовал те же краниологические методы для аргументации в пользу единства человеческого рода и против рабства. Полигенизм был напрямую оспорен в 1830-х и 1840-х годах в этнологических работах афроамериканских авторов Роберта