По телевизору начиналась передача о животных.

Ирина вспомнила, как под эту музыку танцевала ее дочь, потом внучка. Телевизора тогда, конечно, у них еще не было, дочери она играла сама на пианино. Потом и Татьяну отправила в музыкальную школу. А с Галиной у них не заладилось. Позанималась и бросила. Даже близко к инструменту при матери не подходила, а вот петь любила. Одно время даже в школьном хоре выступала, Ирина ходила тогда, слушала.

– Ты только матери не говори, – просила внучка.

– Чего так? – удивлялась она.

– А она говорит, что у меня слуха нет, как у папы, а у того медведь на оба уха наступил, да еще и притопнул.

– Ничего, слух развить можно, было бы желание.

– Все равно не говори.

Тоже упрямая. Это у них семейное. Муж дочери, хоть и молчаливый, тоже из этой породы пришелся. Да на мать его посмотреть, все сразу понятно. Где сядешь, там и слезешь. Шутка ли, одна в деревне сына подняла, заморыш сама такой, поглядеть страшно. Что характер с человеком делает. Но Ивану Ирина благодарна была, знала, что дочь ее с норовом. Это ей от отца-бабника досталось, ох и ходок был, работяга, спортсмен, на гитаре играл, ладный, все при нем. «Ничего, зато у нее есть дети, а он… Поглядим еще, кому ты, старый хрыч, нужен будешь на старости-то лет, когда ноги вот так носить не будут, – мстительно подумала Ирина, и сразу одернула себя. – Нехорошо, да ведь правда». «Пожалуй, дочка-то его пожалеет, – поправила она себя. – Любила она его, стервеца, очень. Когда приходил, конфеты ему тайком в карман совала. Не он дочке, а она ему. И не краснел. Такие дела».

А у Ивана характер спокойным оказался, терпеливым. Другой бы не выдержал: али ударил, али ушел, – а он молчком, молчком, глядишь, Татьяна и отходит. Галина в него пошла, тоже тихушница, ничего не добьешься, все надо выпытывать, а годы не те.

«Внучку бы пристроить – и на покой», – вздохнула Ирина про себя. В бога-то она не шибко верила, не сильно он ей в жизни помогал, все больше люди. И поддерживали, и предавали. А бог что совесть: в церковь ходить не надо, и дома поговорить можно. Тем более теперь такая у нее жизнь.

– Ты суп или борщ будешь? – спросила Галя. – Пойду разогрею, а то кушать хочется.

Она погладила живот, изображая голодного медвежонка из мультика. Ирина улыбнулась. Одна радость, что не одна.

– Давай суп. А потом ответ напишем, пока свежо, а то потом не соберемся. Настроение пока есть.

Так и решили.

~

Татьяна быстро шла по улице, дышала воздухом. Она вообще все делала стремительно, поэтому медлительность дочери и мужа выводила ее из себя. Мягко сказано. По правде, доводила до бешенства. Ну ладно, с Иваном еще можно было списать на обстоятельность, а вот Галинка ее была копушей из копуш, да еще рассеянной. Греет суп – и забудет, зачитается. Однажды чуть курицу не спалила. Ведет себя как дитё, а возраст-то неподходящий. Татьяна тихо ойкнула, наступив на камешек.

– Тоже мне, заладили ремонт. Сначала асфальт возле дома в кои-то веки положили, а потом трубы решили менять. Теперь до скончания веков ходить по буеракам, – то ли подумала, то ли произнесла вслух она.

– И не говорите.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

Сосед вывел гулять собаку. Она тоже любила собак, но у матери мужа была на них аллергия, которая потом передалась Галине. Их дочь взяла от них все самое лучшее. Так что пришлось обойтись без щенка.

А вот у ее первого серьезного ухажера собака была. Татьяна вспомнила, как они втроем с Джеком, так звали пса, попали в грозу в парке. Сначала пошел маленький дождик, и они подумали, что успеют добежать, но потом хлынул такой поток, что через пару секунд все были мокрыми до нитки. Спрятались под деревом, прижались друг к другу, даже Джек. От него и было больше всего тепла. Он потом и в ванную с ними норовил залезть, тоже пес еще тот был. Ласковый, сообразительный, но хитрый. А как куски со стола у гостей выманивал… Хозяин-то не позволял, но разве здесь удержишься, когда такая физиономия!.. Как будто сроду колбасу не ел.

– Безобразие, Джеки, пошел вон. Позоришь меня.

А она тайком бросала ему кусочки под стол. Тогда-то уж Татьяна не стеснялась, не то что в школе. Там за ней ухаживал один мальчик. Красивый, добрый. Ранняя любовь. Только перед девчонками было стыдно, – и они прятались. Даже разными дорогами ходили. Тайком встречались. А потом как-то прошло само собой. Выросла, переросла. Вот и Ивана она тоже переросла однажды, вернее не его, а так, один эпизод. Ей, конечно, добрые люди давно намекали. Мир-то не без добрых людей. Только Татьяна их добром сыта по детству была. А что, лучше всю жизнь одной, как мать прожить? Ухажеры у той, правда, и потом были. Один так чуть и не женился, да разве упрямство перегнешь. Однолюбка. А отцу измены мать так и не простила, хотя никогда при Татьяне худого слова про него не сказала, все фотографии сохранила, но дочь-то знала. Себя не переделаешь? А вот она смогла. Поэтому и имела право требовать от других: от дочери, от мужа, свекрови.

С матерью все было сложнее.

~

Когда Иван пришел домой, мать чистила картошку.

– Сварим али пожарим? – спросила она его.

– Как хочешь.

– Татьяна-то что любит? Не пойму я.

– А давай сварим, а потом обжарим немного.

По радио в очередной раз говорили о коррупции и национальной идее.

– А у нас была одна кладовщица, когда я еще в городе работала, с отцом твоим, – осторожно, вроде как для себя, как будто мысли вслух, произнесла баба Дуня. – Пробы негде ставить. Что она делала? Когда приходят ткани, а ткани кусками получают, не будут там метры мерить в каждом куске, но где-то какой-то брачок есть, ниточки где-то, разноцвет, где-то дырка, где что, вот и дается на заводе до трех метров лишних ткани на холст. Дескать, вырежется. Так она вот что делала. Приводит дочку, мужа, они все промеряют, и на каждом куске или в тетрадочке записывают. Она уже знает, где у нее что на куске написано лишних, допустим столько-то сантиметров. Ткань пришла, прием, закройщики принимают платья, брюки, костюмы. Принял пять – шесть заказов, она же не режет ему пять кусков, она суммирует, сколько на пять костюмов пошло ткани. Где-то 3 метра, на другой