Сидя на унитазе, не спустив штанов, начал просматривать папки, в которые складывал свои стихи, и торопливо перечитывал их, стараясь воспринять глазами Карлы или какого-то незнакомца. Сделал вывод, что они не так уж плохи, или, скорее, пока трудно решить, хорошие они или плохие. А значит, возможно, скорее хорошие, чем плохие. Гонсало также подумал, что они не плохие, а ненужные. Не похоже, чтобы мир нуждался в его стихах. Он хотел написать такие, каких раньше никто не сочинял, но теперь решил, что их никто не создал, потому что они и не стоили того.

Печально было признать или, наконец, понять, что его вирши не могут никому согреть душу. В других папках находились черновики более броских и тонких стихов, в которых зашифрованы соблазнительные, нестабильные эмоции, забавные, гневные и отчаянные тексты вроде тирады против биологических родителей, но он счел их сырыми и опасно прозрачными. Гонсало обладал способностью признавать в чужих сочинениях очищающую вспышку ярости, теплоту непринужденности и восхищался творчеством некоторых избыточных, причудливых, непостижимых поэтов. И при этом в собственных работах старался держаться как можно дальше от личностного выражения чувств, от их гнета. Когда пишешь стихи, злость бесполезна, полагал Гонсало, но в тот день, когда он просматривал свои сочинения в санузле, вдруг понял, что ошибался: гнев работает, в нем содержится какая-то сила, а в ней – красота.

Впрочем, сейчас у него не было времени импровизировать, поэтому он решил подправить несколько стихотворений, которые показались наиболее завершенными для рукописи будущей первой книги. Он скопировал и вставил тексты в файл, который назвал так: «Книга стихов, версия 34», выбрал шрифт, его размер и межстрочный интервал, а для вящей убедительности спустил воду в унитазе и даже попрыскал вокруг освежителем воздуха.

Карла лежала в постели и ждала его, выключив телевизор. Гонсало прочел первые двадцать стихотворений, которые показались ей невероятно слабыми, хотя она и предположила, что, видимо, недостаточно разбирается в поэзии, чтобы давать оценку. Тем самым Карла проявила сострадание, так как была абсолютно уверена: несмотря на весьма далекий интерес к поэзии, она смогла бы распознать хорошее произведение, ведь оно, по крайней мере, заинтриговало бы ее. А вот услышанное оказалось просто плохим, поэтому она решила промолчать.

Обиженный таким восприятием его сочинений, Гонсало поостерегся продолжать чтение – он ведь только что использовал, как сказал бы комик, свой лучший материал. И заметил: хотя Карла сосредоточила взгляд на экране его ноутбука, она не может различить слова, которые он озвучивает. Для большей безопасности Гонсало наклонил монитор, чтобы стало еще труднее их видеть. А затем, полностью предав все свои убеждения, сделал вид, что читает три своих стихотворения, но на самом деле это были произведения Эмили Дикинсон в переводе Сильвины Окампо, которые он знал наизусть. И тут Карла отреагировала мгновенно, найдя стихи странноватыми, но приятными.

– Почитай-ка мне еще, – попросила она.

Продолжая игру, он прочел ей пять стихотворений Гонсало Мильяна – тексты, которые сам хотел бы написать. И которые имели некоторое сходство, вероятно, не очевидное, или очевидное только для него, со стихами, которые он пытался создать. За единственным исключением – они, несомненно, были гораздо лучше. Вдруг Гонсало почувствовал себя ужасно и даже собрался признаться Карле в обмане, но не смог решиться на это без предварительного подробного и опасного объяснения.

– Вот эти намного лучше всех, которые ты когда-либо писал, – сказала Карла.

– Значит, сборник тебе понравился?

– Особенно последние стихи, они мне очень нравятся. Прочти еще, – попросила она.

– У меня больше нет.

– Разве у тебя не целая книга?

– Просто поэтические сборники обычно тоненькие.

– Ну еще хотя бы одно!

– Ладно, вот это, незавершенное.

И он принялся читать «Камасутру», свое любимое стихотворение Мильяна.

Останется шрам от прививки и родинки

на шее, а также под мышкой. На спине

за грудями сохранятся следы ремешков,

и даже на коже от талии, ниже пупка.

Но не быть полумесяцу, укусу кабана,

растрепанному облаку, тигриному когтю,

кораллу и жемчугу.

А также следам любви от зубов и ногтей моих.

Карла потребовала повторить, и тогда Гонсало понял, что совершил серьезнейшую оплошность, точнее, непростительную ошибку внутри еще более грубого промаха, поскольку у Карлы не было родинок на шее или под мышкой.

– Вот это действительно красиво, Гонса, – вздохнула Карла. – Лучшее из написанного тобой. Просто блестящее стихотворение.

– Речь в нем идет о воображаемой женщине, – сказал Гонсало извиняющимся тоном.

– Понятно, выдумка, ведь это поэзия, – согласилась Карла. – Мне безразлично, если тебя вдохновили родинки твоей бывшей или кого-то еще. А стихотворение великое, и точка. Я запомню его навсегда, оно лучшее среди всех твоих работ. Спасибо.

– За что?

– За то, что поделился со мной своей книгой, – ответила Карла. – Во всяком случае, последние стихи мне нравятся гораздо больше. Как называется сборник?

– Я пока не решил.

– Назови его «Камасутрой», как это стихотворение. Подходит гениально.

Гонсало счел себя худшим из мошенников, королем подонков. Он заперся в маленькой комнате, чтобы спрятать книги с украденными стихами, а потом рассовал их в ванной среди старых игрушек, за сломанным пылесосом, решив никогда больше к ним не притрагиваться. Конечно, маловероятно, что Карла его разоблачит, однако Гонсало хотел перестраховаться. «Но если не знаешь названий деревьев, ты их придумываешь», – вспомнил он в мрачном настроении той ночью, проворно лаская промежность Карлы.

Гонсало начал посещать Парк Воспоминаний каждый день, иногда мимоходом или в обеденный перерыв. Первые несколько дней он ограничивался краткими заметками, а потом решил сочинять поэзию тут же, на месте, что придавало его стихам реальность, которая прежде в них отсутствовала. Парк по-прежнему казался ему отвратительным, но в то же время его привлекала постоянная и подчас убедительная иллюзия беззаботности, обманчивого спокойствия, которое вроде бы уменьшало таинство и скрывало скорбь.

Во время прогулок Гонсало пытался вобрать в себя, понять, расчленить пейзаж, разглядывая кувшинки в пруду. Он сворачивал на боковые тропинки среди эвкалиптов, любуясь изысканными клумбами, разделенными коваными решетками, которые неудачно ограничивали эксклюзивные участки земли с бетонными скамьями. Все здесь было предназначено для удобства скорбящих из приличного общества, дабы те могли комфортно почтить память своих усопших. Имелись и удобные доступы к автомобильным стоянкам, позволявшие посетителям поскорее покинуть это место.

Гонсало даже не останавливался, чтобы взглянуть на могилу Проходимца; его целью было наблюдение за людьми. Он почтительно присутствовал на чужих похоронах, но больше всего его интересовали краткие визиты одиночек. Почти всегда это были конторские служащие, которые пользовались обеденным перерывом, чтобы выскочить на полчасика из офиса и посидеть перед могилой, бормоча что-то или молясь. Некоторые родственники извлекали на свет божий