поехала в родительский дом в Олимпии, чтобы принести им ужин, и заметила, что все фотографии Кэмбри исчезли. Некоторые стены и полки опустели совсем недавно – пыль еще не успела собраться. Вначале Лена предположила, что фотографии теперь в других местах или что родители заказали новые рамки, но на следующей неделе они не появились. Смерть сестры переживали все, они испытывали что-то более глубокое, чем обычное горе после того, как теряешь родного человека: вот он жил, вы его любили, а потом потеряли. Но стоит сказать, что Кэмбри для них никогда не существовала. Она всегда куда-то неслась, а теперь находилась где-то бесконечно далеко, гораздо дальше Техаса или Флориды. А что еще хуже, так эта проклятая дилемма из-за веры. Если Бог существует, то их дочь горит в аду. Если не существует, она полностью исчезла на клеточном уровне. Что хуже?

В тот вечер мать Лены выпила слишком много вина и сильно схватила Лену за запястье – так, что синяки остались. И произнесла с блестящими от слез глазами:

– Ты моя дочь, Лена, и я тебя люблю. Ты моя единственная дочь.

Это было тошно – в одно мгновение стать единственным ребенком.

И в это мгновение Лена решила, что не просто поймает убийцу сестры. Она еще и расскажет историю Кэмбри. Только ей это под силу. Она расскажет родителям правду, после которой они снова полюбят Кэмбри. Они забудут, что она крала у них деньги, что ее арестовывали за кражу в магазинах, что от нее пахло травой и сигаретами, что в восемнадцать лет она убежала из дома и после этого ни разу им не позвонила.

Истинная Кэмбри была где-то здесь. И Лена найдет ее. Любой ценой.

Райсевик изучающе смотрел на нее. Она уже пожалела, что сказала ему то, что сказала.

– Можешь мне поверить: если ад существует, Кэмбри точно там, – ухмыльнулся он.

– Будешь дальше так говорить, я и тебя туда отправлю.

– Вот испугала. Из кино цитата?

– Я знаю, кто ты такой, Рай.

– Нет, не знаешь. Сюда ты приехала с уже сложившимся мнением. И это твой главный недостаток, Лена. Понимаешь, я не виновен. Если бы даже и был – давай предположим, что я убил твою сестру – я также и спасал жизни. Многие прямо сейчас живут только благодаря мне. Ты же собирала обо мне информацию. Поэтому знаешь мой послужной список. Ты же читала про женщину, которую я спас из реки.

Читала.

– Про то, как меня представили к награде за спасение заместителя шерифа во время пожара.

Да, и это читала.

– По детей, которых я вытащил из горящего трейлера.

Да, да, да. Губернатор вручил ему медаль. Где-то в Биллингсе[18], в парке есть скамья, названная в честь доблестного святого Райсевика, который героически бросился в огонь. Она жалела, что чертовы дети там не сгорели – только бы он не хвастался.

– Ты можешь меня ненавидеть, но назвать меня преступником, Лена, нельзя. – Он распрямил спину, казалось, что он раздувался и рос прямо у нее на глазах. – Понимаешь? Ты не можешь спорить с тем, что три больше одного. Три человека, которые к этому времени должны были превратиться в пищу для червей, но не превратились благодаря мне. Благодаря тому, что я делаю. Я напряженно работаю. Я рожден для этого. Я защищаю граждан. А если точнее, я спасаю людей. Я уже спас людей. Бог даст, я продолжу их спасать. Почему все эти жизни, спасенные в прошлом, и те, которые я могу спасти в будущем, должны значить меньше, чем жизнь твоей сестры?

У него с подбородка свисала слюна. Он слизнул ее, будто ящерица.

«Наконец мы начали куда-то двигаться», – подумала Лена и спросила вслух:

– Это признание?

– Нет, – ответил он. – Я защищаюсь от твоих нападок.

– Ты веришь в ад?

– Я верю в уравновешивание весов.

«Уравновешивание весов». Словно все сводится к математике и так можно быть хорошим человеком.

– Так, хорошо. Вот еще одна нападка: ты убил мою сестру, черт тебя побери, Рай. И тебе нужно было скрыть убийство. Поэтому ты сбросил ее тело с моста, чтобы представить как очередное самоубийство…

– Нет. Попробуй еще раз.

– Вначале ты избил ее до смерти…

– Тогда остались бы синяки.

– Или ты задушил ее.

– Тогда остался бы след на шее…

– Он не всегда остается. Не остался бы, если бы ты держал ее голову в пластиковом пакете.

– Она умерла от удара о землю. Таково заключение патологоанатома.

– Хорошо, в таком случае ты сбросил ее с моста, пока она все еще была жива. – Лена прилагала усилия, чтобы держать себя в руках и не дать голосу задрожать. – Только зачем это?

– Ты все равно ошибаешься.

– Так расскажи правду, Рай.

– Зачем мне это делать? – Он пожевал губу, глаза у него больше не горели. – Ты ждешь определенный ответ, Лена. А это значит, тобой можно управлять. Пока тебе что-то от меня нужно, ты не посмеешь в моей голове прострелить дырку.

Лене нечего было ответить. Это привело ее в ярость. На секунду она задумалась, а не прострелить ли ему яйца.

«А я к этому готова?»

Она не была уверена. Руки у нее воняли порохом от уже сделанных трех выстрелов. Стреляя здесь, а не на стрельбище, она испытывала волнение. Теперь все стало по-настоящему. От этой мысли Лена чувствовала напряжение и некоторую неуверенность в себе. Как, например, если бы вела машину босиком.

Райсевик ухмыльнулся.

– А ты думала, что я буду тебе помогать?

Он раскусил ее. На работе он научился разбираться в людях, и он уже понял, что Лена всегда следует установленным правилам. Из-за волнения ее щеки горели. По своей природе она была пассивна – строила планы только тогда, когда другие предлагали это сделать, говорила только после того, как к ней обращались, делала что-то только в случае крайней необходимости. И теперь она оказалась на мосту Хэйрпин, на этой проклятой Шпильке, держит в руках пистолет, выдвигает требования.

– Что теперь, Лена?

«Здесь должна была бы находиться Кэмбри, – знала она. – Не я. Умереть должна была я».

В детстве Лена и Кэмбри на лето уезжали на ферму к своему дяде в восточном Орегоне. Сама ферма навевала на детей скуку: телевизор работал плохо, живущие тут альпаки казались суетливыми мерзкими тварями. Но примерно в миле вниз по дороге тек ручей, и соседские дети сделали там тарзанку, а еще их отец взрывал пни. Однажды, когда близнецам Нгуен было по двенадцать лет, они возвращались на ферму дяди под темнеющим вечерним