Когда все оружие и боеприпасы вынесли, поручик сам завернул в хозяйскую клеенку со стола бумаги, изъятые при обыске, вытряхнул из брезентовой сумки с красным крестом медикаменты: камфору в ампулах, нашатырный спирт в бутылочках, скипидар, бинты, пачку горчичников, шприц для внутренних инъекций и… две запасные обоймы к кольту! Оглянулся на Прасковью – она все так же стояла в углу возле филенчатой двери в горницу, а рядом с нею стрелок с карабином, мордастый, низенький, в короткой шинели и ботинках с обмотками.

– Подойдите сюда! – позвал Прасковью поручик, указал на медикаменты на голой столешне: – Вы доктор? Или это маскарад?

– Я фельдшерица.

– Так. – Поручик покрутил в пальцах белесый ус, пронзительно разглядывая арестованную. – Ваше лицо, барышня, очень запоминать можно. Я вас сразу узналь. Как по-русски? – И ткнул пальцами на оспинки, редко раскиданные по лицу Прасковьи. – А, оспа! Понималь. Глаза – синий, коса – русый. Коса нету? Ха-ха! Вас и без коса сразу опознать можно. Вы есть крупный телосложений, мадемуазель-мадам Машевски. О да! Мощный. Я уважаю мощный. Хозяйка, прошу! – подозвал хозяйку в черном платье. – Вы узналь эту женщину? Глядеть в лицо!

Перепуганная хозяйка, прижимая руки к груди, посмотрела на Прасковью.

– Впервой вижу. Не была у нас. Ни разу не была.

– У вас есть ребенка?

– Ребенка? Нет, нет. Мы бездетны.

– Вы потому рисковал – бездетны?

Хозяйка не поняла.

– Я спрашиваю: вы потому рисковал – укрывал ваш муж, Миханошин и оружие, что вы бездетны? Не боитесь смерти? Спрашиваю: где проживает барышня? Вы знаете ее! Называйте адрес – я оставлю вас. Жить будете ваш дом. Не называйте – вы будете арестован.

– Господи! Господи! – тряслась с испугу хозяйка. – Што я могу сказать, если впервой вижу ее! Впервой вижу! Не из городских она. Приезжая, кажись.

– Та-ак!

Поручик подумал, покрутил усик и тогда подозвал к столу понятого в суконном армяке.

– Э? Господин Цирка?

– Циркин, господин поручик, – уточнил мужик, которого Прасковья ни разу не встречала. – Циркин. По имени-отчеству – Андрей Митрофанович.

– Вы этот барышня знаете?

– Никак нет, господин поручик. Как я установил наблюдение за домом Миханошина, барышни ни разу не видел. Ни я, ни супруга моя, а так и тесть, Иван Никитич, который проживает в моей семье и писал вам донесение на бандита Машевского.

– Когда вы установили наблюденье?

– Дак месяц тому аль чуток больше. Как показалось тестю, значит. Одно окно из нашего дома к ним в ограду выходит. Да вот Миханошин нужник поставил насупротив мово окна в огороде, и для видимости закрылись ворота и крыльцо. Дык мы через забор подглядывали в щели между плахами. Особливо тесть мой, Иван Никитич, глаз с них не спускал.

– В городе барышня не встречал?

– Вроде где-то видел, а не в памяти. Ах ты, господи! Ну никак не припомню.

– Если вспомните барышня, – перебил поручик, – вы получите полный награда: мешок риса и тысяча рублей деньги. Не вспомните – один мешок чечевицы, без деньги.

Лунообразное лицо Андрея Митрофановича с хищным вывертом ноздрей покрылось испариной – до того он тужился вспомнить, где видел рослую, синеглазую и стриженую барышню. Ведь тысяча рублей проплывает мимо бритого рыла Андрея Митрофановича! Шутка ли! Да он за тысячу рублей продаст с потрохами не то что соседа, но и собственную супругу с тестем Иваном Никитичем в придачу! Ай, ай! Вот беда-то! Обещали же – тысячу рублей и мешок рису за одного соседа, а нежданно накрыли еще склад с оружием и боеприпасами. А тут, пожалуйста, припожаловала еще одна проклятущая подпольщица! Думал, награду увеличат. Так нет же. Наоборот, уменьшают. Ай, ай, беда!..

– Вспоминай, вспоминай, господин Цирка! – подталкивал поручик Брахачек. – Вы есть патриот. Для такой люди, как вы, мы не жалейт деньги. Очень важно знать адрес барышня! Понималь?

– Как же! Как же! – поддакивал господин Циркин. – Я вить скоко следил за этим домом. Душа с телом расставалась от страха, истинный бог. – Он вдруг хлопнул себя по лысине. – Вспомнил, господин поручик! Видел я эту стерву в июне месяце возле моей мясной лавки на базаре, подошла она к одному господину, а с нею была ишшо большевичка по фамилии Лебедева, которую в июле убили казаки. Из самой головки совдеповцев! Ну и вот эта тварь вдруг схватила револьвер и наставила на одного господина: «Вы арестованы», – говорит. И та Лебедева тоже с револьвером. Ну, повели человека. А хто он был – того не знаю.

– Хорошо! – похвалил поручик Брахачек. – Вы есть патриот.

– От всей души. От всей души, – устилался господин Циркин.

У Прасковьи задымились глаза от ненависти к мерзавцу, она готова была вцепиться ногтями в его свиные, заплывшие жиром глазки, чтоб он никогда уже не подглядывал через щели заборов, не видел ни солнца, ни неба, провокатор и доносчик, выродок рода русских людей.

И, словно почуяв недоброе, Андрей Митрофанович отошел к поручику Брахачеку, чтоб в случае чего тот защитил бы его лоснящуюся от жира и пота харю. Толстое пузо Андрея Митрофановича раздувалось – до того он тяжело переводил дух, и суконная, замусоленная мясом поддевка то поднималась вверх, то опадала, как шкура на утробе ожиревшей, неудойной коровы.

– В наш эшелон есть одиннадцатый вагон. Мы там будем хорошо спрашивать! Стрелок! Помогайте одеваться! – И поручик сказал по-чешски, чтоб солдаты помогли одеться арестованным Миханошину и Прасковье.

Господин Циркин угодливо подсказал:

– Авдееву-то бабу, Аксинью, не оставляйте, господин поручик. Она вить донесет на меня подпольщикам, и те, вот вам крест, святая икона, прикончат меня, так и тестя Ивана Никитича, и дом сжечь могут.

– Понималь! – кивнул поручик. – Мы никого не оставляйт, господин Цирка. Дом закрывать буду.

– Господи! Господи! – заголосила жена Авдея, Аксинья. – Побойся Бога, Андрей Митрофанович! Меня-то за что топишь?

– За дело! – рявкнул Андрей Митрофанович. – Из-за таких стервов, как вы, власть в седле не усидит. Изничтожать вас надо под корень.

– Хорошо сказаль, Цирка! Под корень! – подхватил поручик Брахачек. – Я давно изучаль русский людя и русский язык. Понималь так: самый опасный народ – русски наци! Очень опасный. Вы не считайт так, Грушенька?

– Я не Грушенька!

– Ха-ха! Правильно – вы не Грушенька. Когда вы ехали в мой купе, я зналь, кто вы есть. Вы имель пропуск от русской контрразведка за подписью швинья Каргаполоф и за круглой печать, как морда Каргаполоф. Я помогаль вам, и не стал арестовывать с вашим братом, и не конфисковал товар, который был оружие. Вы не думал почему? О, вы полагал – поручик есть дурак. Вы очень ошибался. Я был на фронте в разведка германской армии, посылал свой агент до самой Петербург! У меня хорошая школа. Я зналь: рано ловить птичка. Птичка будет в моей сети. Нам важно иметь полный информация состояния банды в тайге.

Тут поручик разглядел-таки большой живот Прасковьи под бумазейной кофтой. Ткнул пальцем:

– Вы носите ребенка? Этот ребенок от Машевски?

Прасковья ничего не сказала.

– Думайте! Думайте, Грушенька! При такой… как по-русски? А! Вспомниль! Брюхо, брюхо. Опасно не давать ответы. Очень опасно! Мы имеем точные сведения: Машевски был с вами на Клюквенском фронт! Вас знали на фронте как жена Машевски. Имя ваше Прасковья – не Грушенька – Прасковья Машевски. Вы есть его жена без регистрации. Нам все известно!

У Прасковьи кровь отлила от лица. Это хорошо, что на фронте знали ее как Машевскую! Пускай будет так. Она умрет Прасковьей-Грушенькой Машевской.

– Вы безжалостны! – язвил поручик Брахачек. – Я это знал давно, по разведке на фронте. Самый жестокий люди сами к себе – русски! Фанатичны русски! И потому опасны. Вы не жалеете ни ребенка, – толчок рукою в живот Прасковьи, – ни ваш муж Машевски. Он будет погибаль, если вы будете молчать. Это есть Азия, мадмуазель. Дикий Азия!

Пусть будет Азия – черт с тобой! Но Прасковья ничего не скажет этому брюхатому поручику.

Не добившись ни слова от Прасковьи, поручик Брахачек не огорчился, он не кричал, не топал.