Шрифт:
Закладка:
Через некоторое время моё внимание привлёк седеющий мужчина лет за пятьдесят с именем Антон. Своё участие во встрече друзей он проявлял мрачным молчанием. Пил наравне со всеми, при этом в строго установленное время принимал лекарство, расписанное на внутренней стороне красивой пластиковой коробочки с несколькими рядами блестящих таблеток разного цвета. Он нашелушивал их, как еловые семечки из шишки, и буквально горстью отправлял себе в рот, запивая изрядной мерой водки.
Сидящие за столом молча переглядывались. Видимо, в этой компании не принято было поучать и критиковать другого.
Ещё утром по дороге на отдых Светлана объяснила мне, что на базе собрались её друзья по школе и институту. Встречаются они нечасто, семьями, иногда не видятся по нескольку месяцев, но своих проблем друг на друга не выливают, за долгую дружбу не платят ни деньгами, ни услугами. И потому просто друг другу рады. Все ждут этих встреч, чтобы просто увидеться, вместе расслабиться в тёплой компании и поговорить о самом главном. О чём? О смысле жизни, наверное. Разве есть что-нибудь дороже человеческого общения?
Из-за стола все долго не расходились. Периодически кто-то из гостей вскакивал и бежал к неширокой речке, что виднелась за деревьями, – на так называемый «проныр», но, искупавшись, сразу возвращался обратно к неиссякающим угощениям и неисчерпаемым разговорам.
Молчаливый Антон купаться не ходил, несмотря на нестерпимую жару и катящиеся по лицу струйки пота, рубашки не снимал, иногда брал у меня гитару и красивым баритоном пел – в основном надрывные блатные песни. К нему присоединялся Колька Подружный, и тогда этот дуэт по своей страстности не уступал целому цыганскому хору.
Первой, кто не выдержал, когда Антон стал заглатывать с водкой очередную горсть таблеток, была Светлана Подружная:
– Антоха, ну ты чего?! – возмутилась она. – Жить надоело?
Высокий Антон резко вскочил с деревянной скамьи и неверным нетрезвым движением с беспощадным треском рвущейся материи рванул рубашку. Пуговицы посыпались на землю.
Он стоял, прямой, худощавый, со всклоченными седыми волосами, и был похож на Христа на Голгофе. Во всю его грудь страшным багровым рубцом зиял огромный католический крест.
– А вот чего! – ненавидяще глухо выдавил Антон. – Поняли?
Кто-то из друзей знал историю Антона, но для большинства увиденное стало настоящим шоком. Антон стоял, одинокий и непонятый в своём горе, в своём добровольном отречении от жизни, к которой раньше стремился и теперь устал, гордый своим одиночеством среди не таких, как он. Почувствовав родственную душу и отложив гитару в сторону, я поднялся.
– Пойдём на речку, Антон? – В повисшей тишине мой вопрос прозвучал неожиданно. Антон удивлённо посмотрел на меня и вдруг сник, ссутулился, опустил плечи и сел на лавку.
– И мы с вами! – воскликнула Светлана, толкая Кольку в бок.
– И мы с вами, – повторил тот.
– Я не пойду, – тихо сказал Антон.
– Я хотела вас познакомить, – сказала мне Света, когда мы втроём – она, Колька и я – шли купаться на пляж. Потом поведала, как после пересадки полтора года назад донорского сердца вся жизнь их друга пошла не так.
Проснувшись после наркоза, Антон увидел склонившееся над ним красивое лицо жены. Но не узнал её. Нет, он, конечно, помнил, что эта женщина – его жена, но почему-то не почувствовал этого. Как не испытал никаких чувств и к взрослому сыну, которого всегда любил.
После выписки из больницы шли дни. Антону было непривычно, что за грудиной не разрывается от боли столько лет мучившее его днями и ночами родное сердце. Теперь там ничего не болело и, сколько бы Антон ни прислушивался к глухому стуку за грудиной, но чужого сердца не чувствовал, как будто его там и не было совсем. Напоминал о перенесённой тяжёлой операции только уродливый, всё время ноющий шов.
Зато поселившаяся где-то глубоко в груди, с самой первой минуты второго рождения, тревога от присутствия рядом жены с каждым днём усиливалась, и каждый день Антон всё больше утверждался в своих сомнениях – эта женщина совсем чужая ему. А ведь это ради неё он принял самое непростое решение в своей жизни – лечь на операцию под чужое сердце.
В долгие зимние вечера, сидя в своей комнате их большой квартиры, Антон думал над тем, что же произошло, и, наконец, понял – ушла его прошлая привычная жизнь, а с ней и любовь. Они ушли вместе с вынутым из его груди умирающим сердцем. И оно остановилось, став мёртвым. С ним умерла и любовь ко всему, чем была наполнена его настоящая жизнь.
«А разве я тогда – живой?!» – спрашивал он себя, своих близких, своих друзей. Но никто не осмелился дать ему честного ответа. Антон стал посещать церковь, пытаясь найти там объяснение и успокоение. Объяснение нашёл, а вот успокоение… Начав читать религиозные книги, он понял сам, что, поменяв сердце, живёт теперь с душой другого человека.
А ведь Антон помнил, как долгие месяцы ожидания донорского сердца он жил только чувством надежды на избавление от боли и с надеждой на возвращение тихого семейного счастья. И каким смыслом был наполнен трудный процесс решения и достижения цели! И вот – свершилось. Цель достигнута. Но где же радость? Её нет. А смысл? Смысл потерян. Никакого смыла больше нет. Как нет и счастья. Выбита точка опоры всей его жизни. А чужая жизнь – как чужая ложь, к которой не каждому дано привыкнуть.
Тяжёлое испытание, способное сделать прошедшего сквозь него мудрым и ещё более сильным, не стало для Антона таким. Возможно, потому, что сильным Антон не был изначально. Чужое сердце погибшего на стройке молодого рабочего имело, по-видимому, другую точку опоры и другую систему ценностей. И любило оно совсем другую женщину. И теперь оно диктовало Антону свои новые правила.
Мысль увидеть эту другую женщину, как возможный баланс с совестью и шанс избавления от разрывающих мозг и душу сомнений и нелюбви к жене, стала навязчивой идеей. Антон, как честный человек, хотел помогать семье погибшего молодого рабочего, хотя бы просто из чувства вселенской вины перед теми, кого невольно обидел, из чувства своей вины перед так нелепо погибшим парнем, здоровое сердце которого теперь билось
