Я ведь десять раз сегодня мог расстаться с жизнью. Там, у посольства – за деревом, например. Чем я отличался от тех, других? И что было бы с моей семьей, когда они бы об этом узнали? Еще я подумал о том, что, может, оно так и случилось, хотя я, конечно, не помнил, чтобы меня ранило или что-то в таком роде. Я погрузился в себя, обратившись к своему религиозному воспитанию, и стал всерьез размышлять: а не чистилище ли меня окружает?

В церковной школе нам рассказывали замысловатые истории о Небесах и Преисподней, и о Лимбе, что между ними. Лимб – это место для некрещеных младенцев и разных праведников, которым не повезло стать католиками, так что я всегда воображал себе Авраама Линкольна[107], плавающего там в пустоте в окружении голопузых ангелочков. Никто никогда не объяснял мне, как оно должно выглядеть на самом деле, чистилище.

Может, оно похоже на то, что происходит сейчас со мной? На место, где не с кем поговорить. Там, где я вырос, каждый знал каждого, а я знал всех. Я и квартала бы не прошел, чтобы не перекинуться парой слов с кем-то знакомым. Даже здесь, среди войны, я там и сям натыкался на старых приятелей. Но сейчас, – быть может, в первый раз в жизни – я так надолго остался совершенно один… Словно я умер.

Это был страх неизвестности. Страх перед тем, что ждет по ту сторону двери. Может быть, там вьетконговец, собирающийся ворваться внутрь? Я готовился и к такому развитию событий.

И все же это было неподходящее время, чтобы изводить себя страхами. В такой ситуации вам следует держать себя в руках. Что я имею в виду? В первую очередь, не делать глупостей. Например, не выбегать на середину улицы с криками: «Эй, есть тут кто-нибудь?!» Потому что там и впрямь может быть кто-нибудь, и этот кто-нибудь вам не понравится.

Глава 25

Как я подружился с южновьетнамским копом

Прошло еще бог весть сколько времени, пока солнечный луч не начал просачиваться в дверную щель и не разбудил паучка, шмыгнувшего сквозь нее. Я рискнул выглянуть на улицу. Она оказалась тихой и пустой, поэтому я, слегка пошатываясь, побрел к проспекту Тчу-До. Где-то далеко в городе еще слышалась пальба, и целый флот вертолетов бороздил небо. Большинство сайгонских копов были теперь неизвестно где, но это не имело значения, потому что уличное движение почти умерло, если не считать нескольких робких пешеходов.

Я просто брел себе и брел, сам не зная куда, забыв обо всем. И о своем манильском сухогрузе тем более – ведь я только недавно не мог решить, жив ли я вообще или мертв.

– Ба, Чики! – вдруг окликнул меня кто-то.

Я присмотрелся. Это был Мартин, один из гостеприимных моряков с рефрижератора «Лаймон».

– Э-э… – сказал я. – Привет, чувак… Ты живой?

– В смысле? Что за хрень ты несешь?

– В смысле… хочешь сказать, мы оба живы?

– Чики, с тобой все нормально? – спросил Мартин с таким выражением лица, как будто он застал меня в смирительной рубашке. – Ну-ка, вот что… Пойдем-ка со мной на «Лаймон», найдем там Джонни.

Счастье захлестнуло меня.

– Ты первый знакомый мужик, которого я встретил за этот день! Я рад, что мы живы!

– Конечно, мы живы! – воскликнул он и хлопнул меня по спине, чтобы успокоить. Он снова предложил мне вернуться с ним на «Лаймон». Я поблагодарил его и попросил передать привет старине Джонни. Но меня ждал собственный путь.

К этому моменту я почти не сомневался, что манильский сухогруз уже отчалил, так что мне оставалось найти какую-нибудь берлогу и обдумать план Б. Я свернул в ближайший квартал и наткнулся на полицейского, который стоял посреди улицы. Я спросил у него, что сейчас творится в Тёлоне, где остался мой отель, и он ответил, что там все еще идут бои за каждый дом и вьетконговцы обстреливают район с ипподрома Футхо, который они захватили. Многие дома уже разрушены, и эдак от района вообще ничего не останется – последняя страница тысячелетнего китайского засилья, тем более грустная, что Тёлон разрушают ракеты китайского же производства.

– Вьетконг пока удерживает большую часть домов, – сказал он на почти безупречном английском.

– Мне нужна какая-нибудь гостиница, – вздохнул я, и этот коп посмотрел на меня скептически, как на незадачливого туриста, который пропустил сезон.

Пришлось в двух словах рассказать ему свою историю и показать ваучер из посольства. Он понимающе кивнул и показал на здание через дорогу.

– Видите этот дом? Это как раз гостиница. Владелец – мой отец.

Теперь мне пришло в голову, что он, наверное, сам и поставил себя на этот пост посреди дороги, чтобы охранять свое семейство. Гостиница оказалась так себе, знаете, из тех, где вам с подружкой сдадут комнату на пару часов. Но мне это было безразлично. Все, что мне требовалось, – это пересидеть где-нибудь ночь-другую, пока наконец не отчалю отсюда.

– А работы не найдется? – спросил я, и он вытаращился на меня.

Не сговариваясь, мы оба принялись хохотать посреди пустынной улицы. Это был первый смех, который я слышал за последние дни, да и он, я думаю, тоже. Его звали Ньонг, и мы стали друзьями. Я вручил ему ваучер, он провел меня в дом, его папаша выдал мне ключи от номера, где я взбил подушку и рухнул на кровать без сил – я ведь так и не смог толком выспаться в том вестибюле. Мертвым сон не нужен.

Глава 26

Рог изобилия посреди голодухи

Армия США полностью восстановила контроль над посольством в течение шести часов, а силы Южного Вьетнама уже наутро отбили у Вьетконга Президентский дворец. Но боевики все еще оставались в некоторых городах по всей стране, в аэропорту под Сайгоном и в разных районах столицы. В следующие дни город оставался почти парализованным. Там и сям вспыхивали перестрелки, улицы наводнились беженцами. Невывезенный мусор громоздился целыми холмами.

Но хуже всего было то, что город стал голодать. Прекратились грузовые перевозки, закрылся порт. Ходили слухи, что грузчики сочувствуют коммунистам и поэтому, мол, объявили фальшивую забастовку, отказываясь разгружать продовольствие.

Словом, настоящая блокада. У папаши Ньонга в его гостиничке было шаром покати, так что я там только ночевал, а днем предпринимал фуражные вылазки в большие отели, которые обслуживали западную прессу. В баре