* * *

Не ждя дольше, когда моя рука, полностью уже зажившая, позволит мне вернуться к деятельной службе, в первых днях июля я снова оказался среди армейских товарищей в лагере.

После этого долгого и невыносимого безделья и таскания по улицам, мне казалось, что я достал до неба. Я почувствовал себя в своей стихии… Город мне опротивел, а жизнь в нём с каждым днём становилась более неприятной. Быть может, что и такая мучительная неудавшаяся моя любовь к Юте способствовала этому отвращению.

Мокроновский, Заячек, Домбровский, которого тогда звали немцем, потому что, недавно выйдя с саксонской службы, действительно, лучше говорил по-немецки, чем по-польски, но сердце имел польское и горячее, Адам Понинский, сын небезызвестного подскарбия (который уже был ранен под Шщекоцинами и смыл кровью отцовское пятно), командовали войсками, собирающимися защищать Варшаву. Наши силы были не слишком велики, значительная часть войск разбросана, но пушек хватало и рассчитывали также на гражданскую гвардию Варшавы, оживлённую патриотическим духом. Показ неприятеля вблизи города улучшил в ней дух, отвлёк умы от этих непрерывных фантазий об изменах – во всех воспламенился патриотизм.

Сыпались пожертвования: драгоценности, золото, бельё, бинты, обручальные кольца, не одна последняя серебряная ложка, лошади, возы, кто что имел, кто что мог. Даже король, лишённый доходов, уничтоженный долгами, посылал остатки серебра на монетный двор. Богатые люди, которых подозревали в холодности, давали больше всех, дабы защититься от нареканий, бедные несли грош со слезами…

В минуту, когда я отъезжал в лагерь, составляли городскую милицию, охотно теснящуюся в шеренги, которые должны были защищать довольно жалкие окопы. Мне, по счастью, досталось место, хоть мало значащее, но для меня почётное, под рукой самого начального вождя. Поскольку узнали, что действительно зажившая рана, но ослабленная рука для иной, как вспомогательной службы и канцелярии, делала меня неспособным.

Я нашёл Костюшку под Мокотовым, неустанно занятого обороной столицы; а хотя недавно я первый раз его встретил, может, в лучшем положении под Кельцами, теперь он показался мне более грустным и как бы постаревшим от утомления. Слишком великое бремя упало на его плечи, а, кроме явных забот, были там и такие, которые в себе скрывал. В лагере поговаривали, что происходили живые споры с ксендзем Коллонтаем, которые начальника чуть не оттолкнули до такой степени, что готов был сложить власть.

Испугались, видно, ответственности, какая могла бы упасть на виновников такого несчастья… и видимое согласие стёрло на время следы непонимания. В войске также были великие различия мнений и взаимные неприязни.

Костюшко, которого я имел счастье сопровождать, потому что был часто им высылаем через огонь и пули, и через самые опасные позиции, работал как простой солдат, но одновременно как отличный вождь и инженер, поэтому оборона Варшавы была блестяще обдумана и принесла нам славу.

Между Варшавой и лагерем была постоянная и сердечная связь. Добровольцы бежали, отрываясь от занятий, челядь, подростки, женщины… Каждый хотел видеть, слышать, оценить этот огонь.

Варшавский народ, забывая о предателях, возвратил дух, который его оживлял в апреле. Невозможно себе представить веселье, энтузиазм, порывы того запала, какой всех возбуждал. Я случайно был в городе, когда 13 июля из пушки, стоящей под Сигизмундом на Краковском предместье, и на окопах выстрелами дали знак тревоги.

Народ с такой охотой, с такой поспешностью, весельем посыпался в бой, как на праздник. Главнокомандующие едва могли его удержать, так всё рвалось, так сыпалось на окопы. Эта разноцветная толпа, среди которой было не мало четырнадцатилетних юношей и седых ветеранов, шла как на праздник.

В этот день Костюшко объезжал собственные окопы и, кажется, что эта собранная дружина больше, может быть, его порадовала, чем новый приток регулярного войска. На запал всего народа он особенно полагался. В его глазах появились слёзы.

Мещане, смотря на него, выкрикивали, подбрасывая шапки, потому что, хотя некоторые его не знали, по окружению и по славной сукманке его узнавали.

Моё сердце радовалось тому, что я повсеместно слышал о мужестве моего дзялынского полка, показанное под Голковым. Липницкий там вытворял чудеса. Как же охотно я пошёл бы под команду Заячка, хоть его там мало любили, а по-видимому, никто не любил – лишь бы к своим вернуться. Не разрешили, я должен был слушать. Правда, что, хотя я не носил руки на перевязи, но хорошо ещё владеть ей не мог.

Под Варшавой дела шли довольно счастливо, потому что также и бдительность была великая. Не дали пруссакам в Зегре мост поставить и прорваться на Прагу.

Наша артиллерия также была отлично расставлена, а о прусской этого сказать было нельзя, потому что у нас от неё уши могли болеть и ничего больше. Ядра падали бессильно или до нас не доходили.

Возле нашего лагеря под Мокотовым были постоянные столкновения, но очень мало значащие. Мы имели время даже немного поразвлечься и дать прибывшим из Варшавы любопытное и поднимающее сердце зрелище.

Костюшко имел при себе батальон краковских косиньеров, который был ему очень милым. Зная о том, пани Зибергова, воеводина брешко-литовская, к воеводству которой принадлежал Костюшко, подарила ему тут знамёна, которые торжественно освятили. Это были единственные этого рода и вроде бы первые и последние кармазиновые хоругви, на которых сноп, пика, коса и краковская шапочка, у нас заменяющая фригийскую, показывались на протяжении этой войны.

Многие поплакали, когда их отдавали крестьянам, уже опытным в бою. Того самого дня показался Денисов, вышедший из леса напротив лагеря, но его приветствовали пулями и он долго не остался.

Костюшко, как был неизмерно деятельным в обороне города, таким же был и в наказании виновных в бунте и самоволии, потому что ему нужны были дисциплина и удержание порядка. Таким образом, случилось то, что предполагали – несколько пало жертвой, хотя наиболее виновные спаслись при старании своих покровителей. Это всё, однако, мало обращало внимание, потому что мы все душой и сердцем были в обороне столицы. Странная вещь! При меньших силах, по многим соображениям, в менее счастливом положении, имея против себя не одного, но двух неприятелей, мы весело шли с какой-то дивной уверенностью в нашу удачу, что нам их удастся прогнать.

Бдительность была чрезвычайная. Пруссаки в воскресенье (28 июля) ринулись на Волю и приблизились к самому лагерю Костюшки; одновременно показались русская пехота и кавалерия, и продвинулись к Червонной корчме и деревне. Костюшко и мы были на конях. Послал меня Начальник, чтобы я приказал Дембовскому вытеснить их стрелками. Едва я добежал до них, Дембовский, Кжицкий и пушки были в