дело. Сначала Абрамов со скрипачом сыграли Крейцерову сонату, затем, после перерыва с легкими закусками, настроились серьезно поработать и сыграли подряд два трио Шуберта, после чего последовал прекрасный ужин… Завершился вечер дружным походом в город, который с радостью предоставил мужчинам то, что им — мужчинам — требуется.

И снова Абрамов почувствовал, что он счастлив. Он знал: жизнь, которой он живет, — достойная жизнь. Для того чтобы она, эта жизнь, достигла полной гармонии и совершенства, не хватало одного важного элемента; Абрамов знал какого. Но решение этого вопроса он сознательно откладывал. В таком деле спешка была неуместна, у него еще было время, ибо он был уверен, что проживет долго. Он обзавелся лысиной, которая шла ото лба; она его только красила, подчеркивая энергию волевого, озаренного мыслью лица; было в этом лице что-то дерзкое, какой-то смелый вызов. Он и ходил, чуть наклонив вперед свою круглую голову, и создавалось впечатление, что он, как тараном, готов пробить любые препятствия.

В Берлине он провел двенадцать лет. Он не поддался иллюзиям и был настороже. Едва в воздухе запахло порохом, он продал недвижимость и снова поместил капитал в швейцарских банках. А сам предусмотрительно перебрался в Цюрих. За крупную сумму он получил вид на жительство и официальное разрешение на покупку дома. Так он стал владельцем особняка на дороге, ведущей в Винтертур. Когда он поселился в Цюрихе, ему было пятьдесят два года, он был крепок телом и духом, дела его были в полном порядке… но ум подсказывал ему, что пришла пора позаботиться о будущем. Будущее меж тем выглядело туманно, на Европу надвигалась эпидемия смерти. Решение напрашивалось само собой — пересидеть, переждать грядущую беду в Цюрихе, а затем принять окончательное решение. Уже тогда в его голове всплыло это слово: Палестина. Запад готов был погрузиться в пучину безумия, Запад тонул. В свое время Абрамов познакомился с одним венским доктором по фамилии Герцль, Теодор Герцль; доктор говорил странные на первый взгляд вещи, но для Абрамова они звучали разумно: евреи всего мира должны вернуться в Палестину и основать там свое государство. Кроме вещей разумных доктор Герцль часто предавался детским фантазиям, трогательным и смешным. Что ж… он был литератором… при любой раскладке идея доктора Герц-ля заслуживала внимания, заслуживала того, чтобы деловой человек, такой, как Абрам Александрович Абрамов, решил бы проверить ее на практике. Следовательно, решение в окончательном виде выглядело так: после окончания войны Абрамов поедет в Палестину и собственными глазами увидит, что из себя представляет в реальности идея доктора Герцля.

Но когда война закончилась, он никуда не поехал. Ибо он влюбился. Не потерял голову, как пылкий юноша, нет; это было серьезное чувство взрослого человека, который знает, что ему нужно. Ему нужна была семья, и он готов был связать себя брачными узами.

Ту, на ком он хотел жениться, он приметил давно. Она играла на скрипке в составе филармонического оркестра Цюриха. Сидя в концертном зале, он видел ее десятки раз. Она была молода, она была красива, у нее было породистое, казавшееся немного надменным лицо; она была примерно на голову выше Абрама Александровича. Прошло много времени, прежде чем он был представлен ей официально.

В эту пору, в 1918 году, ей было восемнадцать лет; ему же было пятьдесят шесть. Все это создавало определенные сложности, считал он, которые можно было, разумеется, преодолеть при разумном и осторожном поведении.

Ее звали Ингеборг фон Хазе.

Она была не просто красива, она была восхитительна. Она была гораздо красивее, чем могло потребоваться для игры на скрипке в филармоническом оркестре. Он навел справки. И выяснил, что играла она исключительно для собственного удовольствия, никогда не поднимая в дирекции вопросы материального свойства. Ее отцом был граф фон Хазе, потомок крестоносцев; с пяти лет игре на скрипке ее обучали лучшие учителя. Так, по крайней мере, обстояло дело до войны, в которой граф фон Хазе принял участие; он потерял не только ногу, но и все свое состояние. Для Абрамова это было сказочным везением, невероятной удачей. Точно такой же удачей и везением, как банкротство фирмы, от которой ему досталось почти что даром шестьдесят вагонов шпал, положивших начало новому витку его процветания.

Такова жизнь!

Итак. Итак, семья Ингеборг фон Хазе некогда была знатна и богата, а потом осталась только знатность. Теперь Абрамов знал, что ему делать. Сначала он решил было изменить свою внешность. Сбрить, скажем, усы и бороду, в которых густо серебрилась седина… но, посоветовавшись с зеркалом, понял всю тщетность и никчемность подобных идей; этот план сулил ему больше потерь, чем приобретений. И он просто подстригся у хорошего парикмахера, который привел его запущенную еврейскую бороду и бакенбарды в европейскую норму, что внесло в его облик некие, столь ценившиеся на Западе славянские черты. Затем он принялся за основную часть плана.

Через музыкантов-профессионалов, посещавших его дом, он пригласил ее участвовать в квартете. После музыкальной части предполагался ужин в узком кругу. О музыкальных вечерах в доме богатого и щедрого еврея в Бор-о-Лаке и о роскоши его приемов в это голодное время ходили легенды, которые не остались без внимания Ингеборг фон Хазе.

Она приняла приглашение.

Он прислал за ней автомобиль.

При знакомстве он был очень сдержан. Начало было положено. Для первого шага на этом пути этого было достаточно. Он заполучил ее к себе. Она увидела его, она увидела его дом, познакомилась с распорядком его жизни. Она была не только красива, но и умна; она поняла, что за ужин он заплатил больше, чем все участники квартета зарабатывали за полгода.

Он не просил ее о свидании. И это почему-то ее чуть-чуть задело. Она была совершенно уверена, что Абрамов позвонит ей назавтра с повторным приглашением.

Он не позвонил ни назавтра, ни на послезавтра. И не присылал никаких приглашений, хотя музыкальные вечера в его доме продолжались.

Он пришел к ней за кулисы только через месяц. Был антракт. У него и у нее было всего несколько минут. Завязался разговор — легкий, светский, ни к чему не обязывающий. По крайней мере, так казалось ей вначале. Не жалко ли молодой девушке растрачивать лучшие свои годы впустую, заметил Абрамов вскользь. Вторая скрипка в филармоническом оркестре Цюриха — можно ли считать это завидной карьерой?

Ингеборг фон Хазе улыбнулась. Постороннему эта улыбка показалась бы несколько натянутой. Похоже, господин Абрамов считает, что у молодой девушки есть обширный выбор? Игра на скрипке — вот и все, что она умеет. И любит.