– Папа сам рассказал! – выкрикнула, опережая, Нина Николаевна. – Как раз тогда. И сам предложил на моё усмотрение развестись.

По тому, с каким трудом гордой матери далась эта фраза, Данька понял, что услышал правду. И еще понял, из-за чего она отказалась от развода. Не из-за денег, что регулярно присылали. Из-за него. Сыну нужен был отец, пусть и виртуальный. И она обрекла себя на роль «соломенной» вдовы.

Нина Николаевна, нервы которой были обострены, в свою очередь, угадала, что творится в душе сына.

– Отец тоже не виноват, – вступилась она за покойного. – Ему ж там жить – сроки на десятилетия отмерены. Оказалось, – до конца жизни. А мужчина без семьи, когда ты весь на виду, – заведомый провал. Всюду глаза и уши. Все судят, приглядываются… Никто не виноват, – убежденно повторила она.

Замолчала выжидательно.

– Как давно вы с… этим? – процедил Данька.

– Мы старались, чтоб ты не узнал.

– У него ж в Москве, сколь помнится, своя семья.

– Он давно разведён. Много раз предлагал сойтись. Но это было невозможно.

В этих словах было всё. Невозможно – потому что это разрушило бы мир в душе сына. И даже внезапная смерть отца ничего бы не изменила, если бы не сегодняшняя случайность. – Пойдём домой, а? – робко предложила мать. – Дядя Слава… Он уехал. Я сказала, чтоб не появлялся, пока… ты сам не решишь.

– Что уж тут решать? – Данька поднялся над сгорбившейся матерью. Жалость к ней толкала обхватить ее голову, прижать, поцеловать в макушку. Но утренняя сцена, засевшая в голове, делала прежнюю нежность невозможной. Никогда уж не забыть ему вида голого материнского живота с возложенной по-хозяйски мужской волосатой лапой. И значит, никогда он не сможет быть с матерью таким, каким был до сих пор. Даже поймал себя на том, что мысленно вместо привычного «мама» произносит жёсткое – «мать».

– Я по друзьям. После приду, – сказал он. Мать вскинулась испуганно.

– Приду, приду, – успокоил он её.

Превозмогая себя, примирительно потрепал мать по волосам. И пошел к арке.

Он не оборачивался. Но знал, что мать будет провожать его взглядом, пока он не скроется из виду.

За аркой он свернул к девятому подъезду, к наружному, выходящему на проспект выходу. Вбежал на третий этаж. Дверь открыла тётя Тамарочка. В кухонном фартуке, с «Герцеговиной флор» в зубах.

Из глубины квартиры доносился напористый голос дяди Толечки.

– Клышонок! – непритворно обрадовалась тётя Тамарочка.

Данька смутился:

– Я насчёт Альки спросить! Как он там?

– Этот-то? Непутёвый? Ну отец у него полный дурак, даром что прокурор! Хотя, может, потому и прокурор, что дурак… Но мы-то что ж? Неужто не освободили бы? Нет, забрился втайне, будто неродные. Уж как дядя Толечка возмущался!

– Пишет?

– Да пусть бы и вовсе не писал, баламут! Вот скажи, не паразит ли?

Тётя Тамарочка запыхтела, словно едва остывший чайник, заново поставленный на комфорку.

И – без перехода – захлопотала:

– Голодный, конечно. Я как раз пельмени замесила.

Она продемонстрировала обляпанные фаршем руки. Тыльная сторона покрылась паутинкой да мешки под глазами оттянулись и побурели.

– Пройди пока к дяде Толечке. Через полчаса за стол сядем. Расскажешь про себя.

Клыш прошел в гостиную. Земский, непривычно хмурый, с телефонной трубкой в руке, навис над столом, уперев локти в скатерть. Будто острыми этими локтями давил невидимого собеседника.

При виде Даньки брови его на секунду сложились домиком – удивленно и обрадовано. Взметнул приветственно кулак. Но тут же вновь насупился.

– Да что ты мне, Дмитрий, хрень городишь! – рыкнул он. – Я тебе про Фому, а ты!.. Не надо мне по третьему разу рассказывать, что не ты эту антиакогольную, прости Господи, компанию затеял! И исконно русскими вопросами не дави. Решать станем в порядке поступления. Сначала – что делать. А уж после – кто виноват. Ты мне ребят вызволи!.. Что ж опять бубнёж заладил?! Да в чем виноваты?! Три взрослых мужика, один из которых главный инженер крупнейшего комбината, другой и вовсе – парторг! – вечером! пошли в баню отметить день рождения. А на выходе их встретили. Милицейский патруль. То, что этого стукача-банщика отныне разве что в котельной к лопате допустят, я позабочусь. Но кто-то же его из твоих или из милицейских настрополил. И кто их, кроме тебя, в узде держать должен? Не псы всё-таки цепные, чтоб за каждым ату впереди собственного визга гнать!

Он помолчал, тяжело отдуваясь. Отмахнулся от тёти Тамарочки, вбежавшей с прижатым к губам пальцем.

– …Если б протокол составить не успели, так и разговора бы не было. А ты их вот так освободи – с протоколом. Мне без разницы, успели в райком стукануть или нет, но чтоб ребят освободил! Ты не на контроль бери. Ты выпусти! Запиши фамилии… Да нет, запиши: откажешь, пусть тебе потом пофамильно стыдно будет. Значит, Горошко, Оплетин и третий с ними… Фамилию не расслышал. Помню, что имя редкое – Роберт… А! Займешься? А ты не просто займись. Ты скажи по-русски – сделаю!.. Вот это уже конкретно.

Лицо его чуть разгладилось:

– Значит, так, Дима! Через сорок минут жду тебя вместе с моими ребятами в чайной. А нет, так, не обессудь, – нет!

По комнате разнеслось гулкое пикание.

– Что за диковинное диво – русский человек? – дядя Толечка показал Даньке трубку. – Почему любую, даже сто́ящую мысль, нужно вывернуть маткой наружу? Генсек-пьяница – беда. Так, оказывается, генсек-трезвенник – беда ещё худшая. Недавно звонок из Грузии – дружок мой стародавний, винный академик, застрелился. Всю жизнь лозу суперлюперособенную растил. Элиту небывалую! Дрожал над ней, как над детьми не дрожал. На загрансимпозиум поехал с докладом по ней. Вернулся, – лежит, под корень порубленная. Местный секретарь райкома отчитался. И как же так выходит, что в бутерброде человеческом при всяком нажиме по краям выдавливаются дураки. А сверху ещё и мерзавцы наипервейшие! Вот тебе, кстати, на будущее лакмусовая бумажка: если в каком деле наверх пробивается что есть талантливого и деятельного, значит, с главным порядок. А если сверху серость карьерная, значит, и в начинке гниль. И тогда беда…

Он, наконец, с чувством впечатал перемотанную трубку в рычажки, так что очередной кусочек пластмассы отлетел на край стола, обхватил Даньку за плечи, подвёл к окну:

– Дай-ка тебя разглядеть! Окреп! Всерьез окреп!.. А вот третий дружок ваш как был пухлячком-пуховичком, таким и остается. Вся сила в мозг ушла.

– Оська?

– Был Оська, да весь вышел, – дядя Толечка добродушно хохотнул. – За два года вуз экстерном закончил. Да что ему этот вуз? Разрешили бы, за семестр всё б отщелкал. Он у меня уж с год без всякого диплома сначала сменным инженером был, а ныне – с дипломом – за начальника цеха. А по уровню, скажу: у нас Горошко – главный инженер. Как раз