– Кто? Чего? Зачем? – лепетал он.

– Ну? И чего с тобой делать будем?! – вопросила Фаина Африкановна. Грозно.

Котька кое-как продрал глаза. Удивился.

– А ты вообще кто?!

– Смерть твоя! – Фаина Африкановна подбоченилась. – Ты, вражина, дочку мою, хворостиночку нежную, изнасиловал. Жизнь ребёнку покалечил. – Она развернулась и закатила оплеуху, от которой обессилевшего Котьку заново мотнуло на галстуке.

От страха и боли он побелел.

– Так чего делать будем? – заново подступилась Фаина Африкановна. – В тюрьму за изнасилование малолетки или жениться?

– Жениться! – без паузы выбрал Котька.

– Дочурку хоть любишь?

– Обожаю.

– Да? – Фаина Африкановна, изготовившаяся к долгой осаде, несколько смешалась. – Ну, не знаю. Кто отец?

– Моряк.

– С печки бряк?

– П-почему? Подводник.

– Тогда ничего. Так что? Готов, что ли, в ЗАГС?

– Мечтаю! – Павлюченок проникновенно приложил руки к груди.

– По мне, я б тебе, охальнику, яйца поотрывала. Но больно доча заступается, – неохотно смягчилась Фаина Африкановна. Несколько огорчённая, что не довелось полноценно поскандалить, поднялась.

– Вечером ждём свататься! – рявкнула она напоследок.

– Йес! – Котька вытянулся в струнку. Убедился, что дверь захлопнулась.

– Вот ведь какие падлы бывают, – пожаловался он.

– С новобрачной Вас! – съехидничал Алька.

– Да вы чо? Во им обломится! – Павлюченок сложил кукиш. – Живьём не дамся. Нашли лоха! Сам кого хошь на кривой козе объеду. На крайняк в армию сбегу!

Из коридора послышалось топанье, тяжелое, будто шаги командора, и в образовавшемся проеме образовалось дивное видение – Гранечка. В руках он с трудом удерживал сразу четыре бутылки «Токайского». Еще две выглядывали из боковых карманов.

– Тебя за чем посылали, скотина?! – простонал Алька. – Тебя за стеклом посылали!

– Да я как-то думал, думал, – сокрушенно протянул Гранечка. – И потом, кто скажет, что это не стекло, пусть первым бросит в меня камень.

– Э, пропади оно! Отвечать, так за всё разом! – Алька выхватил одну из бутылок, оббил сургуч о батарею, ловко содрал зубами полиэтиленовую пробку. Теперь он точно знал: если провалится в вуз, от армии его не спасет никакая сила.

Осень разметала выпускников.

Даньку Клыша, не без протекции дяди Славы, приняли на престижный юрфак Ленинградского университета. Упрямец Гранечка в Бауманку так и не поехал. Армия с его плоскостопием ему не грозила. Подал документы на заочный факультет в химико-технологический и поступил помощником мастера на химкомбинат – чтоб не зависеть материально от отца.

Алька Поплагуев отправился поступать на исторический факультет МГУ. На вступительном экзамене затеял спор с профессором о теории пассионарности Льва Гумилёва, которой как раз увлёкся. Спорили долго, остервенело. И, к всеобщему изумлению, – был зачислен.

Смирив гордыню, сделал новую попытку примириться с Наташкой. Но оказалось, что та, сдав единственный положенный для золотой медалистки экзамен, на лето уехала к тётке в Прибалтику.

Огорченный Алька загулял и в колхоз, куда направлялись все первокурсники, не поехал. Вместо этого предъявил справку о болезни, что прямо в ресторане «Селигер» сфабриковал новый дружок – доктор Аграновский. Справка была выписана на барной стойке мотеля «Берёзовая роща». Прочитать её перед подачей Алька не удосужился, и тут же был отчислен, – на справке красовался штамп гинекологического отделения.

И июньская пьянка вышла-таки ему боком. Вернувшийся из длительной командировки Поплагуев-старший получил повестку: явиться в товарищеский суд ЖЭКа для разбирательства по факту мелкого хулиганства со стороны гражданина Поплагуева Олега Михайловича. Унизительная повестка в товарищеский суд, да еще по факту мелкого хулиганства, крепко задела прокурорское самолюбие. Это ему-то, бравшемуся за дело не иначе как с перспективой смертной казни. Но окончательно вывел его из себя обнаруженный тулупчик с погонами – потрепанный, с впитавшимся запахом рвоты.

– Падаль ты человеческая! – потрясая овчиной, кричал он на сына. – На святое посягнул! Я ж в этом полушубке Берлин брал!

Алька недоверчиво хмыкнул. Но на сей раз отец сказал чистую правду. Берлин лейтенант Поплагуев действительно брал. После окончания войны по линии НКВД отвечал за вывоз трофейного имущества.

– Сгною в стройбате! – процедил Михаил Дмитриевич.

Дожидаться, когда отец исполнит свою угрозу, самолюбивый Алька не стал. Сам «забрился».

В райвоенкомате под выцветшим плакатом «Советский призывник – самый гуманный в мире» Поплагуева провожали друзья: Клыш и Граневич. До последней минуты Алька вертел головой, но не дождался. Гордая Наталья Павелецкая на проводы не явилась, – так и не простила измены.

Котьке Павлюченку после окончания вуза грозила всего-навсего годичная служба рядовым. Но и от этого секретарь крупнейшей комсомольской организации города собирался отлынить. Однако под угрозой принудительной женитьбы Павлюченок добровольно явился в военкомат и сообщил, что хочет отдаться Родине. Родина удивилась, но не погнушалась.

Увы, выполнение священного долга не спасло его от исполнения долга семейного. Карающая рука бдительной Фаины Африкановны настигла дезертира, и за неделю до дня явки был он оженен. Причем на всех свадебных фотографиях молодые оказались запечатлены втроем. Справа от ошалелого новобрачного улыбалась очаровательная Сонечка. Слева зятя цепко держала за плечо могучая мать невесты.

Котька Павлюченок не сразу догадался, в какое счастье ввалился.

В отличие от дочери, Фаина Африкановна новоиспеченного зятя не признала категорически. С самого начала, как только проклятый кобель лишил невинности ее младшенькую, разъяренная мать попыталась заставить дочь написать заявление об изнасиловании. И только неожиданное упрямство Сонечки да насмешки старшей – Светки вынудили Фаину Африкановну отступиться. Но оскорбления она не забыла. Собственно, Сонечка и на замужестве настояла, – впервые пойдя против воли матери. В одном она покорилась – пообещала, что жить молодые будут вместе с Фаиной Африкановной, которая не могла даже помыслить расстаться с любимицей. Котька, ютившийся с матерью в комнатёнке, не возражал.

В результате первая брачная ночь едва не оказалась для него последней.

Фаина Африкановна как раз перемахнула бальзаковский возраст. То есть еще далеко не была стара. Но то ли в силу затянувшегося одиночества, то ли – всё того же советского воспитания, при слове «секс» она вздрагивала, как при публичной нецензурной брани, а к тому, что предшествует деторождению, относилась подозрительно, как к занятию постыдному, хотя и необходимому, – что-то вроде мочеиспускания. В брачную ночь приспособилась подсматривать за молодыми в заранее пробуравленную дырочку. Даже табуреточку придвинула. Увиденное и услышанное Фаину Африкановну ужаснуло. Стало несомненно – крошка-дочурка попала в лапы гнусного извращенца. Наутро, прежде чем молодожены поднялись, она отправилась к участковому – с требованием посадить зятя за изнасилование.

– В чем изнасилование-то? – перепивший накануне участковый изо всех сил пытался осмыслить написанное.

– Там все указано! – Фаина Африкановна насупилась. – Склонял к непристойному соитию мою дочь.

Она замолчала, гордая удачно ввёрнутым ученым словцом.

– В смысле, жену? – веселея, уточнил участковый. – И в чем выразилась непристойность?

– Он ей свою пакость в рот совал.

Участковый, извинившись, вышел. Вернулся в компании оперов. Глаза у всех предвкушающе блестели.

– Так и что, стало быть, делал? – торжествующе косясь на друзей, повторил вопрос участковый.

– Сказано же, пакость в рот засовывал. Вот такую пакость (Ф.А.