Шрифт:
Закладка:
Поэтому все [мои] конфликты в школе – все неудачи, все поражения, практически любая случайная двойка – находили отражение во взаимоотношениях внутри семьи и в появлении особой позиции, особой, если хотите, «нишки», ячейки, места в системе семейных отношений. Но при этом вот что мне здесь важно подчеркнуть: семья всегда была все-таки для меня защитой – не по отношению родителей, а скорее по самому факту существования, по положению и статусу самой семьи в социальной иерархии.
И еще один момент представляется мне крайне важным… И вот здесь я подхожу к действительно каким-то очень серьезным и глубоким вещам. Постоянно существовало различие (и даже не одно различие, а много различий) в восприятии мира и самого себя, [различие] между собственным восприятием и восприятием окружающих – преподавателей, родителей, товарищей, коллектива и т. д. Я думаю, этот фактор всегда был важнейшим, хотя тогда я этого не понимал и не воспринимал. Я лишь получал косвенные следствия из этого различия, этого разрыва между моим восприятием ситуации, самосознанием – и тем, как это все воспринималось другими.
Здесь действовал один, а может быть, и не один, а несколько очень странных и причудливых механизмов. Я не могу сказать, что у меня было когда-нибудь заниженное восприятие самого себя – восприятие, каким оно выражается в действовании, – но у меня всегда был, по-видимому, недостаток самосознания, недостаток самооценки (что до сих пор остается для меня очень интересным и серьезным обстоятельством), то есть, грубо говоря, в самосознании я всегда характеризовал себя, по-видимому, ниже, чем меня реально оценивали и характеризовали окружающие. Другими словами, они придавали мне – моему существованию, моим действиям – большее социальное значение, чем придавал этому я сам.
Я считал свое поведение, свои действия обыденными, малозначащими. Окружающие же придавали этому какое-то большее значение, и меня иногда очень больно задевали такие ситуации. Был, например, свободный урок в восьмом классе 150-й школы, и мальчишки не знали, как интереснее провести этот час. Естественное решение – ехать в женскую школу. Они отправляются туда, а мне это в силу каких-то определенных, случайных причин неинтересно, и я остаюсь заниматься немецким в классе. У ребят в той женской школе возникает конфликт. Директор школы пытается их как-то призвать к порядку, усовестить. Они ее толкают… Возвращаются назад. Оттуда звонят в нашу школу. Приходит классный руководитель. Начинается разбор всего этого дела. И почему-то острие оказывается направленным на меня. Классный руководитель обращает на меня весь свой гнев, ведет себя так, как будто я зачинщик, организатор, источник всех бед. И хотя я говорю, что я не принимал в этом участия, не ездил, сидел здесь, ей почему-то очень трудно в это поверить. И когда я прямо, в лоб спрашиваю ее: почему, собственно, она себя так ведет, то она – учитель еще старой, дореволюционной гимназии – отвечает: «У нас же вообще ничего не происходит без вас, без вашего плохого влияния».
Это меня очень удивляет и вместе с тем дает мне возможность понять, что классный руководитель неправильно оценивает социально-психологическую структуру коллектива. В классе происходит много событий, в которых я не принимаю участия… Причем класс довольно сложный. Я же живу как-то между всеми этими коллективами, из которых он состоит. Но она явно преувеличивает значение моих действий, оценок, суждений.
Я привел лишь один пример, выпуклый по простоте, по банальности своей, но это все происходило постоянно, и я понимаю, почему учителя так говорили. Потому что были какие-то принципиальные вещи, которые меня задевали: например, распоряжение обрить всем головы, или, скажем, какие-то принципиальные оценки творчества того или иного писателя на уроках литературы, или отношение класса к военруку.
У нас был контуженый военрук. Я к нему относился с очень большой симпатией: мужик был не очень грамотный, но зато честный и искренний. Мальчишки издевались над ним. Один раз, когда один из них допустил совершенно бестактный поступок, я встал и прямо на уроке врезал этому парню по морде. Причем так как он понимал, что «заработал», то не было даже конфликта – он просто принял все как должное, и на этом ситуация закончилась. Наступила тишина, и урок продолжался. Класс вообще как-то начал переламываться в этом пункте. Но инцидент обсуждался на педсовете: учителя оказались перед сложной моральной проблемой – кого наказывать и за что.
Иначе говоря, случались события, которые вызывали очень активное с моей стороны действие, но каждый такой случай захватывал только один слой жизни класса. А была масса таких слоев, в которых я не участвовал в принципе. Не участвовал в силу совершенно другой социокультурной структуры своей жизни. Ибо эта социокультурная структура была действительно другой.
Но я возвращаюсь сейчас к этому основному тезису: рефлексивно я всегда оценивал роль и влияние своих действий ниже, чем другие. С другой же стороны, когда дело касалось самого действия и самой деятельности, для меня вообще не существовало невозможного. Трудности всегда вызывали желание работать и преодолевать их – тогда-то и начиналась собственно работа.
Больше того, если возникала какая-то сложная ситуация, то я, даже не очень осознавая всех последствий, меры ответственности за то, что будет происходить, мог брать ее на себя. Причем происходило это всегда очень спонтанно. Насколько я себя помню, лет с четырех-пяти это всегда было так. Поэтому возникал очень… странный (или не странный: я не знаю, может быть, это и нормально, но вот сейчас мне хочется это отметить) разрыв между активностью действия и самооценкой в коллективе, относительно коллектива, относительно поведения, жизни. Можно, наверное, сказать, что у меня было огромное количество комплексов, но они не были комплексами в обычном смысле этого слова. Это скорее было ощущение, что я не могу того, другого, третьего, четвертого, пятого и т. д., что я все время в чем-то недотягиваю.
Причем лет до тридцати пяти это ощущение имело у меня характер личностного ощущения и потому заставляло постоянно строить способы жизни. Вот теперь оно, наверное, уже воплотилось в принципы деятельности и поведения и не затрагивает моей личности. И в этом смысле у меня нет комплексов и никогда их не было, хотя я только что говорил о комплексах. Это было ощущение именно того, что я недотягиваю в одном, другом, третьем – но на личность это не переносилось. С тех пор как я себя помню, у меня были разделены эти два плана: с одной стороны, что я могу сделать и чего не могу, и с другой – каков я сам.
И это разделение существовало в очень странной форме, а именно: то, чего я не мог сделать, не касалось меня как личности. Если я не мог чего-то сделать, то это и означало только то, что я не могу этого сделать, а не то, что я такой-сякой и поэтому не могу сделать. Всегда существовала идея «покамест»: вот я покамест не могу этого сделать, но если поработаю, то смогу.
Осознание того, что я чего-то не могу, выступало как стимул для делания, для тренировки. Если ты чего-то не смог, ты должен пытаться это сделать и тренироваться в этом. Но не для переноса в личностный план. Никогда это не было основанием для атрибутирования: вот ты такой – и все тут. Это не относилось к личности. В этом смысле точка зрения искусственного, или технического, была мне (я понимаю, что здесь применяю «натурализацию»)… она у меня была прирожденной, если хотите.
Вот это существовало всегда, с тех пор как я себя помню, как нечто совершенно естественное. И поэтому, действуя, совершая какие-то поступки, принимая на себя ответственность какую-то, я, будучи очень активным, никогда не фиксировал этого обстоятельства
