и вот она была еще одной, седьмой семьей в этой квартире.

Центр квартиры с рядом стоящих примусов был всегда полон дыма, чада – и это был один мир. Когда же мы из кухни проходили к себе, то попадали в другой мир. Мир наших комнат не имел ничего общего с кухней и миром жизни остальной квартиры.

Я помню, что дома у нас было очень уютно. Дверь отделялась от комнаты двумя рядами тяжелых – от потолка до пола – портьер, чтобы уменьшить внешний шум, поэтому когда вы проходили через этот двойной воздушный барьер, то, в общем-то, попадали в другой мир. Ну а мы с братом жили еще дальше, в детской комнате – туда вообще ничего не долетало.

Кажется, году в 1939-м отец получил персональную машину, «эмку»[101], и это было знаком определенной социальной принадлежности, что вольно или невольно определяло, конечно, и мое мироощущение, миросознание[102]. Утром за ним приезжала машина, он садился и уезжал, а когда возвращался, мы уже все спали. В 1940 году отец получил квартиру на Соколе, и мы переехали в новый, с нашей точки зрения, совершенно шикарный дом (я думаю, что он кажется шикарным и по современным представлениям). Это один из так называемых сталинских домов – лучшее, что у нас когда-либо строилось. Во всех подъездах этого восьмиэтажного дома получили квартиры только ответственные работники авиационной промышленности.

Среди жителей дома существовала байка, что когда проектировали и строили этот дом, то архитектору-строителю пообещали в нем квартиру, но не сказали какую, и поэтому он делал все очень качественно.

Жили мы на тогдашнем краю Москвы: наш дом был фактически последним в том массиве, который теперь называется районом Песчаных улиц. Непосредственно к дому примыкали поля совхоза, и я, сидя в своей комнате, мог непосредственно наблюдать, как весной там пахали и сеяли самым примитивным образом: лошадь и плуг – никаких машин.

Так продолжалось до 1946 года, когда однажды я увидел, что на поле (и это опять все было перед моими глазами) въехала куча черных машин и какой-то человек, такой – «под Кирова», ходит по полю, показывая руками туда-сюда. Сельскохозяйственные работы были приостановлены прямо посередине. Я узнал потом, что это был Георгий Попов, секретарь МГК партии, который впервые заложил в 1946 году то, что получило потом название хрущевских построек. К Хрущёву они на самом деле не имеют никакого отношения. Весь район Песчаных улиц с 1946 года начал застраиваться такими однообразно одинаковыми домами.

На той улице, которая сейчас называется Новопесчаная, тогда стоял рядом с нашим только один серый дом – тоже какого-то народного комиссариата, как это тогда называлось. Часть территории между двумя домами была заасфальтирована, на ней мы в основном и играли в футбол, а дальше начиналось поле.

Осенью 1940 года меня перевели в 144-ю среднюю школу, где у меня появилась большая компания друзей, которая сохранялась какое-то время и после войны.

В 1941 году, после начала войны, мы были эвакуированы в Куйбышев[103]. Отец к тому времени стал начальником СПБ[104]. Это предприятие с таким скромным названием проектировало и технически обеспечивало создание всего комплекса куйбышевских авиационных и технологически связанных с ними других военных заводов на Безымянке[105] и в ряде других мест. Строились все они руками зэков.

С войной изменилась форма одежды: все стали ходить либо в военной форме, либо в кожаных куртках. Летом – в сапогах и галифе, зимой – в бурках.

В 1942 году отец получил свой первый орден – Трудового Красного Знамени. У него была черная кожаная куртка – и на ней очень красивый орден. Отцу было тогда 43 года, он был вполне импозантен, и я очень гордился им, его работой.

Пётр Георгиевич Щедровицкий

Жили мы в Куйбышеве в доме МВД, на Самарской улице[106]. Это были даже два дома, причем очень интересно сделанных: один – квартирный, а другой – коридорный. Они стояли рядом и образовывали один комплекс. Квартирный – для работников более высокого ранга, а коридорный, с одной комнатой, – для работников рангом ниже. И в том же доме размещался двухэтажный магазин – внизу общий, в котором мог покупать каждый, а вверху, куда вела специальная лестница, отпускали товар только по «заборным книжкам».

Заборные книжки существовали с 30-х годов. Это была такая толстая книжица, разграфленная на клеточки с номерами. И какое-то там торговое руководство устанавливало, что, скажем, вот по этому номерочку дают то-то, по другому – то-то и т. д. И когда приходили владельцы заборных книжек, они спрашивали, что сегодня дают и сколько. Но и тут существовал механизм блата. Например, тот, кто выдавал товар, вполне мог обмануть и сказать, что дают не все то, что объявлено для выдачи. Поэтому, прежде чем идти получать по своим заборным книжкам, жены ответственных работников бегали по всему дому и у самых важных жен выясняли, что же дают на самом деле, с тем чтобы поспорить и поторговаться.

Эта система действовала весь 1942 год, и хотя ассортимент регулярно сужался, зато постоянно давали что-то сверх того, что было на карточках, то есть так называемые ненормированные продукты.

Мы жили в квартирном доме, причем при нашем вселении произошла неприятная накладка. СПБ было создано еще до войны, его головная организация находилась в Москве, а в Куйбышеве – филиал. Когда вся головная организация эвакуировалась, то местных ответственных работников потеснили. Например, нас вселили в трехкомнатную квартиру, но владельцев этой квартиры разместили всех в одной комнате, а нам дали две. Причем самого главу семьи забрали в армию, а в квартире остались его жена и две дочери, остались в этой одной комнате.

Весь дом жил только проблемами продвижения по службе: кого и чем наградили, кому что дали, кто что получил – это были основные темы обсуждения, так же как и пайки. И существовал очень сложный клубок социальных отношений и социального неравенства. Меня всегда удивляла та ненависть, с которой к нам относились, но дома это не обсуждалось.

Георгий Щедровицкий

Мальчишки тоже, естественно, жили по законам этой социальной иерархии. Каждый знал, кто чей сын, и отношения в каком-то смысле строились в зависимости от отцовского служебного положения. Скажем, детей особо ответственных работников бить было нельзя, потому что у родителей могли последовать неприятности по работе. Но тем не менее дом был невероятно боевой. Например, мальчишки стреляли друг в друга из пистолетов, которые они получили от отцов, и за время, пока мы там жили, было два или три смертельных случая. Много раз устраивались обыски, чистки, изымали у мальчишек оружие, наказывали тех, кто дал, если их находили. Но шла война, практически все были военными – оружия много, и контролировать его было на самом деле невозможно. А о финках я уж и не говорю: парень без финки в то время – это вообще не человек. И жизнь свою приходилось защищать действительно всерьез, по-настоящему.

Сначала я учился в очень плохой, 25-й школе. В ней я впервые понял, что есть такие ситуации, когда приходится защищать свою жизнь – спасать в прямом смысле этого слова. Например, на третий или четвертый день прихожу в школу, вроде все нормально, идут занятия, после уроков выхожу на улицу и вижу толпу. Спрашиваю у какой-то девочки, что происходит. Она говорит: «Это тебя сейчас бить будут. За что – не знаю и не интересуюсь».

К этому времени широко расцвел антисемитизм, и он то и дело выливался в резкие противостояния и конфликты. За время жизни в Куйбышеве (а мы вернулись в Москву осенью 1943 года) я получил четыре весьма серьезных ранения. Одно из них было почти смертельным: ударили в область сердца немецким штыком. Как сказал врач, еще миллиметр – и конец.

Я ходил в школу с большим металлическим прутом. Решил, что финку иметь не надо, поскольку можно «сесть», а вот металлический прут (у меня был четырехгранный металлический прут,