к Красной площади, а какие-то танки стояли еще на самой Воздвиженке. Это были варианты, как я теперь знаю, колесно-гусеничных танков Кристи[94]. Так было в дни праздников. А ведь были еще и тренировки – по два-три раза перед каждым праздником.

Мать примирилась с неизбежным, она крепко забивала окна, выходившие на Воздвиженку, клала там какие-то одеяла, подушки. Но как только раздавался первый грохот, я влезал на окно и проводил там всю ночь. Я мог глядеть на движение этих танков бесконечно. Вообще, более возвышенного образа, чем образ танкиста – в кожаной куртке, с очками на фуражке (тогда еще не было шлемов), вылезающего из люка или влезающего туда, – у меня не было, и когда меня спрашивали, кем я собираюсь быть, то я отвечал: танкистом, и только танкистом.

– «Броня крепка, и танки наши быстры…»?

– Да, я воспитывался именно в этом духе. Но не самолеты, не пушки, не корабли, а именно танки завладели моим воображением. Мы жили в атмосфере постоянных разговоров о войне, и я себя воображал танкистом или даже командующим огромными массами танков. Как я теперь понимаю, мыслил я точно так же, как Гудериан, войну представлял себе как столкновение многих тысяч танков и имитировал их прорывы и охваты в детских играх.

Мы жили с братом Левкой[95] и бабушкой в одной комнате, а отец и мать в другой… Это был огромный мир. У меня была своя оловянная армия и десятки разнодвижущихся танков: одни просто тарахтели после завода, другие не только тарахтели, но и стреляли на ходу, третьи надо было просто передвигать руками.

Лев и Георгий

Зная мое увлечение, все родственники на дни рождения дарили мне оловянных солдатиков в разном обмундировании. Под кроватью строились казармы, в которых они жили, и я вел настоящую войну со всеми теми, кто убирал комнату и должен был вытирать пыль.

Вот так и сосуществовали рядом два мира: мир книг и мир войны. Где-то в 1937 или 1938 году, приехав из Ленинграда, дядя Соломон, старший брат отца, подарил мне восемь томов «Истории XIX века» Лависса и Рамбо[96]. Они стали моими настольными книгами. С тех пор я увлекся историей и все детство и юность непрерывно не то чтобы изучал историю, а жил ею. Ну уж а Лависса и Рамбо я проработал досконально и, мысленно продолжая ее, писал историю XX века, историю своего времени. Тогда мне, конечно, и в голову не приходило, что историю можно писать только много десятилетий спустя…

Отец благодаря природным способностям, организованности, известному педантизму, настырности (можно так сказать), общей технологической ориентации стал довольно хорошим, а по отзывам многих – просто блестящим, инженером, автором смелых инженерных решений.

По своим семейным связям, как я уже говорил, он принадлежал к кругу партийной интеллигенции и потому пользовался доверием властей – и в то же время был далек от какой-либо политической жизни. Как и все его поколение, он с утра и до вечера строил этот самый социализм – и строил его технически. Практически именно он до 1945 года руководил проектированием всех советских авиационных заводов. И не было такого завода в то время, в создании которого он бы не принимал непосредственного или, как правило, руководящего участия.

Это, наверное, и сохранило ему жизнь, хотя над ним всегда висела угроза ареста. Она была фоном жизни семьи, и, как рассказывает мать, в 30-е годы они практически не спали, каждую ночь ожидая ареста. Но угроза так и осталась угрозой, если не считать нескольких, в общем-то, незначительных эпизодов, когда отца увозили и мы некоторое время не знали, где он и что с ним, а потом он все-таки возвращался.

В общем, его жизнь прошла благополучно, поскольку он был в известном смысле незаменимым специалистом. То, что он совершенно не интересовался партийной политикой и не принимал в ней участия, тоже стало своего рода гарантией выживания. Он и в партию вступил очень поздно – в 1942 году, и, может быть, это обстоятельство, собственно, его и спасло. Если бы он сделал это раньше – а он был все время близок к тому, – то наверняка попал бы в один из тех слоев, которые были уничтожены. А не вступал он не потому, что не хотел, а потому, что всюду, как я уже сказал, попадал в какую-нибудь конфликтную ситуацию.

На своем месте он оказался только после 1929 года и отдался порученному делу целиком и полностью. Я думаю, что он, занятый своей работой с утра до вечера, никогда не задумывался над тем, что творится вокруг. Происходившие вокруг него аресты, исчезновения товарищей ему, как и многим людям его круга, были понятны: у него вряд ли были какие-то иллюзии. Но удивительная особенность человеческого сознания, жизни такова, что все это существовало как бы вне его. Вот он работал, держался за свою работу, а всего остального не видел и не хотел видеть. Люди его круга строили социализм, именно строили – это выражалось в создании заводов, сложных машин, самолетов, танков, станков, поточных линий, новой техники, дорог, электростанций. Они строили и совершенно не задумывались над тем, что, собственно, происходит вокруг них. И в этом смысле социализм строился совершенно естественно – это был естественно-исторический процесс, в котором они вроде бы, с одной стороны, и принимали участие своими действиями, своей работой, а с другой – фактически не принимали никакого сознательного участия. Хотя, я еще раз повторяю, с моей точки зрения, это и был тот слой, или тот класс, людей, которые строили и построили социализм в нашей стране. Именно эта особенность их сознания и их психики всегда была для меня загадкой, хотя распространена она повсеместно.

Мой отец в данном отношении принципиально отличался от двух своих старших братьев, которые, по-видимому, принадлежали к другому поколению людей – с другим устройством сознания и психики.

Дело в том, что средний брат, Лев, давно все понял, то есть он понял смысл происходившего в стране, нашел какое-то свое локальное место в жизни и никогда реально не принимал участия в строительстве этого социализма. Он жил на его фоне, был очень скептически настроен, посмеивался, имел опыт отсидок в царской тюрьме, понимал, что происходит, и имел свою позицию, свою точку зрения. Играл в преферанс.

Сродни ему была тетка Люба[97], близкая по возрасту. В молодости была боевиком и принимала участие в очень известных покушениях… А потом вышла замуж и тоже жила, как бы наблюдая происходящее извне.

Любовь Григорьевна Щедровицкая

Они уже тогда были практически внутренними эмигрантами, но совершенно молчаливыми. Они не имели никакого отношения к строительству социализма и жили своей собственной жизнью.

Старший брат, Соломон, ушел в науку, занимался микробиологией и тоже вел, по сути дела, приватную жизнь как гражданин и активную – как ученый. Естественно, в преферанс он не играл.

Каждый из них нашел свою особую нишу; и вот про них, про старших братьев, я не сказал бы, что они были строителями социализма, – а отец был строителем, причем строителем, не имевшим времени раздумывать над своим строительством.

Оба старших брата вполне сознательно относились к происходившему вокруг, но это исключало их из активной социальной жизни. Здесь нельзя сказать «социально-политической» – именно социальной жизни. Отец активно участвовал в социальной жизни и практически никогда не думал над тем, что же, собственно, в конечном счете он делает: все его сознание и самосознание ограничивалось тем, что он конкретно строил. В этом плане он действительно ровесник революции и типичный представитель своего поколения. Для него имели значение награды, звания, чины, масштабы порученного дела, и поэтому, когда в 1948 году его отстранили от работы, он практически не мог уже больше нормально жить. В самом себе, в своем мышлении, в сознании он опоры не имел. Но я к этому еще вернусь.

Круг моих интересов и несколько особое положение в семье определили такую жизненную позицию, при которой невозможно было принять всерьез подобную идеологию. Я читал исторические книги и жил окружавшим меня